Страница 7 из 8
– Добро пожаловать в Божественный мрак! – было произнесено тоном лицемерной добродетели. Пропускаю злейшее из сказанного, ибо говоривший поиздевался словами прежде, чем задрать мне веко. Резкая боль в глазу, и голова стала неметь. Ослепили и другой глаз. Палач победно хмыкнул. Удерживающие меня руки ослабли, мучающее и давящее отступило. Топот ног, вздохнула и заплакала калитка. Подумал о тебе: «Только бы ты не вернулась, пока они ещё здесь». И застонал. Не от боли – от навалившейся неопределённости. Стон не принёс облегчения. Глаза жгло».
«Ты вышла из автобуса, бросила взгляд на сиреневый закат, вошла в темноту лесополосы. Сорока с высокого дерева видела, как посреди тишины женщина в сиреневом плаще поднялась на железнодорожную насыпь. Сорока застрекотала, предупреждая об опасности. Серебряный конус рельсов, пронизав темноту лесополос, тревожно упирался в ещё сиреневое внизу небо, на которое давила тёмная синь облаков. Казалось, земля там, у горизонта, обрывается в пустоту… Что-то неладно!.. что-то!.. Нечестивые уже приложили стрелу к тетиве. Дачным посёлком шла быстро, почти бежала, дорога спускалась под гору. Бледная луна поспешала за тобой… Сперва ты услышала шум как бы от многолюдного народа – тело твоё оцепенело. Возле дачи, на которой скрывались, стояли две чёрные машины. Из калитки размытые сумерками один за другим выходили спортивного образца организмы. Преданное твоё сердце подсказало: произошло нечто поразительно-жестокое. На выходящих лежала печать греха. Грех не неведения лежал на них, а грех злой и порочной воли. Коренастые фигуры шли так, будто с трудом отлипали от своих лунных теней. Все улыбались, выражая веселье. Спортивные образцы неторопливо уселись в машины, поочерёдно захлопнулись дверцы. Внедорожники сорвались с места. Тяжёлые гости уехали, но не исчезло их размытое нечистое присутствие. Ты проскользнула вдоль светлой стены дачного домика, взлетела на крыльцо. Дверь отворила робко. Увидела меня на полу в телесном страдании, присела рядом. Оглядев меня, немного успокоилась, ибо решила, что я не потерпел лютого истязания. Помогла мне подняться и усадила на диван.
– Они ослепили меня.
Ты горько заплакала. Целый Иордан слёз! Ты плакала, обнимая мою голову.
– Их послали те, кто не верит в несказанный Свет, – заговорила ты сквозь слёзы, – не верит и не хочет верить, но знает о нём всё, что может знать о нём человек, не видевший его сам… Отцы учат, что мы, православные, должны побеждать, не истребляя своих противников, – побеждать пока не получается. В этом мире это почти невозможно.
– Чувствуют свою безнаказанность…
– Но и здесь Господь может нас сделать непобедимыми для всякой брани. – Эти твои слова отмечены были долгим молчанием. Безотрадное настоящее и неопределённое будущее, казалось, перестало волновать нас.
Медленно поднимались дачным посёлком. Ты вела меня за руку. Был уже тот час ночи, когда на дороге отсутствует движение. В ночной тишине – только молчание. На остановке в телефонной будке ты долго объясняла диспетчеру скорой помощи, что случилось и куда надо приехать.
– …да-да, от железнодорожного переезда четвёртая остановка!.. пока нет никаких названий…
Скорую помощь прождали долго.
– …я буду держаться за тебя и помогать тебе…
– Единственное, чего я боюсь, это оказаться внутри программы, – сказал я.
– Нет!.. нет, нет, нет, – заверяла ты. – Нет!
– И эти твои слова могут быть заложены в программу.
– Нет же! – плача, уверяла ты. – Нет! – И продолжала меня успокаивать: – Мы будем служить Литургию. Ты знаешь её наизусть. – Ты торопилась языком: – Будничные службы на седмице попроще… я буду помогать тебе на клиросе как псаломщица, как и помогала… буду печь просфоры, как и пекла, только оттиски на них буду стараться делать более чёткими, чтобы ты мог увидеть их пальцами.
Я кивал на твои слова.
– И всё у нас будет так же, как и было… ещё лучше!.. быть может, и тебя Господь сподобит увидеть несказанный Свет.
Жить придётся не «тамо», а здесь (!) Не «тамо» жить душе, где она светом Божьим удерживается, а в чувственном мраке. Не в том мраке, которым полон несказанный Свет, который выше солнечного сияния, а во мраке чувственного мира.
– Но и не во мраке, который уготован дьяволу и ангелом его… а Свет Христов озаряет наши души и сейчас, только озаряет таинственно, и мы его не видим. – Слова твои орошали мой внутренний зной. – Господь даровал нам самое дорогое, что может даровать человеку – возможность служить Божественную Литургию!.. и мы должны исполнить то, что Господь задумал о нас. Не унывай! Тьма обратится в Свет…»
«Больничная палата…
– Почему ты не моешь посуду? – в другой раз спросил я.
– Чуть позже, – в другой раз ответила ты. – Лучше скажи, о чём ты думаешь?.. да ещё так напряжённо?..
– Странная мысль… Я подумал, если мне неопровержимо докажут, что я в программе для амфолопсихов, а слепота моя отнюдь не настоящая, а порождена программой, – обрадуюсь я этому обстоятельству?
– Я не понимаю, к чему ты клонишь?
– В программе можно оставить подсказку, с помощью которой несчастный усомнится в том, что находится в реальном мире.
– Ты говорил, что цензоры не допускают ничего подобного.
– Понятно, кнопку с надписью: «выход из программы» никто не повесит, но программисты не лыком шиты! Попробуй, скажем, обнаружить «вирус Гуленкова»!.. и вычистить его!..
– Гуленкова уволили, потому что узнали, что он из старообрядцев?
– То, что он из старообрядцев, знали до того, как принять его на работу, а ушли его потому, что он поверил в Бога, поверил православно. Поздно они спохватились! Никто не может гарантировать, что все программы от «вируса Гуленкова» вычищены. Он работал не только с амфолопсихом, но и с его окружением. «Вирус Гуленкова» – это нечто такое, о чём сам амфолопсих забыл, но при определённых обстоятельствах, заложенных в программу, может вспомнить.
– Какая-нибудь личная тайна?
– Вовсе нет… Это может быть оставленная много лет назад привычка… да что угодно!.. нечто несущественное, вспомнив о котором, грустно улыбаются… Что за окном?
– Закат полыхает… В палате всё – серо-чёрное и лиловое… Ты никогда не говорил про «вирус Гуленкова».
– Это для них он – «вирус», а для нас это подсказка, последний шанс вырваться из рабства программы… Почему ты не моешь посуду?
– Успеется… Если бы ты знал, батюшка, как не люблю я мыть посуду!.. Почему ты смеёшься?
– Я не смеюсь – я плачу.
– Почему ты плачешь?
– Настоящая Марина любит мыть посуду… Это единственный человек в моей жизни, который признавался, что любит мыть посуду!.. Мы – в программе!..»
С Гуленковым мы встретились в Санкт-Петербурге. Ты, Марина, конечно, его помнишь. Он такой же, как был, только с бородой, а борода с проседью. Внешне Саша приветливый, но, как и все мы, немного окутан затруднениями. Вспоминали детство, школу, одноклассников. Много чего вспомнили!.. и золотой блеск на высохших чернилах, и грязные промокашки. Вспомнили, как ездили в Архангельск заправлять использованные стержни для первых шариковых ручек (киоск стоял возле памятника оленеводу). Вспоминали подъезд, в котором с родителями жил Саня, – знаковое для нас место. Из него был выход на крышу пятиэтажки по Катунина-5, где располагался секретный космодром, с которого во все концы плюс-минус-бесконечности стартовали «летающие тарелки». Конечно же, вспоминали Галину Парамоновну. Она уже немощная, болят ноги, из дома не выходит, но в ясном уме, и всех нас помнит. Саша со свойственной для него заботой ухаживает за матерью вместе с сестрой. Справляюсь, говорит, сносно – иногда хорошо. Саша приглашал на дом батюшку, и Галина Парамоновна в почтенном возрасте приняла святое крещение. Я её теперь поминаю и на проскомидии.
Мы стояли на мосту к Заячьему острову. Доски моста отливали сиреневым. С сиреневым поддоном были высокие перистые облака в гаснущем небе. Сиреневым бликовала спокойная Нева. Она была неописуема великолепна! Воздух – прохладен и чист.