Страница 3 из 17
Шолон ненавидит Сайгон жгучей, непримиримей ненавистью. Недаром длинные морды орудий Сайгонской цитадели всегда повернуты в сторону Шолона. И, если европеец не из бедноты, не из рабочих, не из матросов, которые чувствуют себя здесь как дома, а из купцов, фабрикантов, банкиров или даже чиновников, то лучше ему не задерживаться вечером в предместьи. Он может сгинуть, исчезнуть бесследно, и даже трупа его не найдет сайгонская полиция.
Таков Шолон — ненавидящий богачей и европейцев, бочка пороха, ждущая только искры, чтобы загрохотать ужасным взрывом мятежа и восстания…
6. Те, кто бросит искру
Таверна «Глаз дракона» приютилась на самом краю Шолонской набережной. В непогодливые дни, когда свирепый тайфун, вырвавшись с морского простора, припадает к земле, а река Сайгон катит мутные волны стадом перепуганных баранов, в таверне особенно уютно. Река с ревом бьется о гранит набережной, брызги волн долетают до самой таверны и хлещут раздраженно в ее низкие окна. Моряки любят за это таверну. Под всплески волн, под вой непогоды особенно приятно чувствовать под ногами твердую землю, а кувшин с крепким вином кажется в эти часы особенно милым и желанным.
«Глаз дракона» мог угодить любому вкусу: какую бы географическую точку ни назвал своей родиной гость таверны, он находил здесь свое родное кушанье и свой родной напиток.
Здесь можно было найти все, начиная от шотландского джина и французского коньяка, до итальянской граппы (вишневки) и японской сакэ. Здесь можно было услышать все наречия — от певучего, в нос, французского прононса до жестких, лающих английских слогов; от горловых, словно клекот коршуна, выкриков малайцев до сюсюканья китайца…
Сегодня в таверне особенно шумно и людно. Цинковые столы облеплены посетителями. Здесь и ловцы жемчуга и портовые грузчики, цветные и белые, городские нищие, моряки с пришедших в порт кораблей, моряки без кораблей, шулера и авантюристы, чей нос за тысячу миль слышит запах плохо лежащего золота. Опоражниваются кувшины, бутыли. Игроки склонились над костями и картами, играют в домино, покер, «фонтан» — любимую игру китайцев — и самый зверский, хищнический штосс.
Жарко. Душно. Накурено. Серые тенета табачного дыма разостлались густо по залу. Кажется, брось в воздух доллар, и он не упадет на пол, запутается, повиснет в этих дымных сетях. Два бумажных фонаря— единственное освещение зала — мерцают тускло и мутно, как глаза больного. Надрывается граммофон и покрывает крики толпы звуками расхлябанных фокстротов и чарльстонов.
А над прилавком, уставленным разноцветными бутылками и красными глиняными, с черным рисунком, кувшинами, как изваяние идола, возвышается фигура самого Че-Чу, владельца таверны. Лицо его неподвижно, как маска, и загадочно, как иероглиф.
Недалеко от входных дверей таверны, за лакированной деревянной ширмой, сидел европеец. Белый морской картуз и полосатая тельняшка, выглядывавшая из-под коротенького пиджака, делали его похожим на матроса европейского судна. На столе перед ним одиноко стоял непочатый стакан виски, и лежала раскрытая записная книжка.
Европеец задумчиво почесал переносицу карандашом и застрочил быстро по-французски:
«…Надо только научиться смотреть, и тогда увидишь другую Азию: не экзотическую гравюру, созданную из красного лака, черепиц крытых лазурью, дремлющих вод и цветущих плумерий, а Азию колоний, порабощенных туземцев, дикой эксплуатации и беззастенчивого грабежа империалистов…».
Страница кончилась. Карандаш устало лег поперек книжки. Европеец отхлебнул из стакана и отправил в рот маленький соленый сандвич. Жевал медленно, уставившись отсутствующим взором в одну точку. И вдруг обернулся быстро. Где-то рядом раздался испуганный, но тихий вскрик:
— Кай-Пангу, ты не с ума ли сошел?
Европеец прильнул к деревянному кружеву ширмы, вглядываясь в людей, сидевших за соседним столом. Их было двое. Около стола, вытянувшись во весь свой богатырский рост, стоял туземец. Кожа его была светло-шоколадного цвета. Большая голова гордо и чуть надменно откинута назад. Лицо его было из тех, которое, раз увидав, никогда уже не забудешь. Линия тонкого носа почти продолжала в профиль отвесную линию широкого, могучего лба. Глаза его все время щурились, что придавало легкую презрительность и пытливую пристальность их взгляду. Но крупная родинка, похожая на ущербленную луну, в левом уголке рта примешивала к общему выражению лица какую-то детскую ясность и простоту. Он был почти наг, если не считать полотняной повязки вокруг бедер. Видимо, отсутствие карманов и вынудило его воткнуть в длинные жесткие волосы деревянную трубку с медной головкой.
Вскрикнувший человек сидел, испуганно откинувшись на спинку стула.
Это был уже пожилой, низенький и сухощавый мужчина, одетый в просторный темно-синий костюм, какие носят северные китайцы. Из-под широких рукавов выглядывали огромные рабочие руки. Кожа его- цвета бронзы, но бронзы только что вычищенной, блестящей, как золото, казалось, имела какой-то внутренний свет. Узко и косо прорезанные глаза, как бы подтянутые ниткой к вискам, и концентрические морщины вокруг рта и глаз придавали всему лицу выражение тончайшего лукавства и хитрости.
— Чего испугался ты, Ляо-Ху? — усмехнулся гигант.
— За себя Ляо-Ху никогда не боялся, — ответил сидевший — иначе я не был бы достоин своего прозвища[4]. Я боюсь за тебя, Кай-Пангу… Ты же ведь читал это, — хлопнул он по газете, лежавшей на столе.
— Читал, — ответил спокойно Кай-Пангу. — Но сегодня им меня не схватить, а завтра будет уже поздно.
Европеец, следивший сквозь ширму за всей этой сценой, выдернул из кармана номер «Аннамитского голоса». На первой же странице крупным шрифтом кричал заголовок:
НАГРАДА ЗА ПОИМКУ КАЙ-ПАНГУ УДВОЕНА.
10.000 ЗОЛОТЫХ ПАГОД
ЗА ГОЛОВУ ЭТОГО БАНДИТА И БРАТОУБИЙЦЫ
Поглядел внимательно на портрет, оттиснутый под заголовком, и перевел взгляд на гиганта. Вздрогнул: одно и то же лицо.
— Слушай, бой, — повернулся европеец к мальчику, отгонявшему от него мух истрепанным пучком перьев — поди Скажи, чтобы дали сюда еще виски, на одного. А сам не возвращайся. Мухи меня не беспокоят.
Лишь скрылась фигурка боя в людском месиве таверны, европеец снова осторожно прильнул глазами к сквозной резьбе ширмы.
— Но все-таки это неосторожно, — продолжал Ляо-Ху. — Я думал, ты пришлешь кого-нибудь вместо себя. Смотри, мне кажется, Че-Чу уже забеспокоился, увидав тебя.
Белый оглянулся на стойку. Действительно, идолоподобный хозяин таверны уже завозился тревожно, и в свете фонаря, на маске его лица блеснули впадины глаз и рта.
— Пустяки! — небрежно отмахнулся Кай-Пангу. — Ты слишком подозрителен, друг мой.
— А правда, ты убил брата и прислал его голову префекту Геляру? — спросил с плохо скрытым любопытством Ляо-Ху.
Лицо Кай-Пангу потемнело:
— Это правда, — глухо ответил он. — Мой брат Тао-Пангу был судьей в Гуан-Ши, и он хотел предать меня властям. Но довольно о нем. Говори о деле, Ляо-Ху. Мои «лесные братья» идут сюда. Они двигаются вдоль полотна железной дороги Сайгон — Митхо[5]. «Лесные братья» близко. В одну ночь они могут подойти к заставам Сайгона. А вы готовы?
Ляо-Ху улыбнулся уверенно.
— Мы давно готовы. Утром будут ждать нашего сигнала рабочие сайгонских фабрик — хинных, спичечных, ликерных и мыловаренных. Кроме того нам на помощь двигаются уже отряды шахтеров из Гонгея и китайские рыбаки «песчаной пропасти» — Кат-Ба. Но главная наша надежда— это Шолон. Шолон гневен, он бурлит и клокочет ненавистью к европейцам и богачам. Одно твое слово, Кай-Пангу, — и Шолон, как волна, поднятая тайфуном, хлынет на улицы Сайгона.
Кай-Пангу гордо выпрямился:
— Шолон! Я так люблю его и так горжусь им. Шолон помнит заветы своего гостя, великого Суна[6]. Шолон первый поднимает мятеж! А как наша пропаганда среди сайгонского гарнизона?
4
Ляо-Ху — по-китайски тигр.
5
Митхо — крупный город Кохинхины, в 70 километрах юго-западнее Сайгона.
6
Сун-Ят-Сен в 1908 г., спасаясь бегством от преследования китайского, тогда еще императорского, правительства, скрывался среди бедноты Шолона.