Вольфганг Амадей. Моцарт

«Как невыносимо душно в комнате!» — думает он, подходит к окну и распахивает ставни настежь. Сад словно спит в своём неподвижном покое, лишь там и сям видны матово-светлые пятна — это сквозь неплотный облачный покров пробиваются лунные лучи.

Беседка невольно привлекает к себе взгляд Моцарта. В ночи очертания её неразличимы, размыты. Но чем дольше Моцарт в них вглядывается, тем отчётливее, как ему кажется, они становятся. Ему чудится, будто изнутри беседки светится слабый огонёк. Откуда он там взялся? Может быть, там кто-то прячется? Он не сводит глаз с беседки и чем пристальнее вглядывается, тем больше ему кажется, что полукруглая стена её расступается и он явственно — да, да! — видит, как медленно поднимается, всё вырастая, смертельно бледный человек с гривой седых волос и горящими глазами... «Мой отец!» — шепчут его губы в страшном испуге, он закрывает глаза, не зная, что его ждёт в следующую секунду. Когда он вновь открывает их, беседку проглотила тьма.

Моцарт затворяет окно дрожащими руками, возвращается к столу, едва передвигая ноги, как существо, сломленное ударом судьбы, и без сил падает в кресло. Его душа не столько потрясена появлением призрака умершего отца, сколько видением смерти. «Это знак судьбы, — говорит он себе. — Мои дни сочтены. Может быть, эти сцены из оперы — моя лебединая песня...»

Но, как бы напитавшись неукротимой жаждой жизни у своего героя, финальная сцена для которого — увы! — не написана, он допивает единым духом остывший пунш и, взяв звучный аккорд, приступает к созданию сцены пиршества. Его любовь к чувственным наслаждениям находит выход в музыке застолья, которую Дон-Жуан велит играть для поднятия собственного настроения. При этом Моцарт не чуждается самопародии, вплетая в неё мелодии из своего «Фигаро».

Всё предвещает неотвратимость появления приглашённого Каменного гостя. Природа подчёркивает ужас этого мгновения конвульсиями молний и громовыми раскатами, когда вступают тромбоны, предвещая, подобно небесному трубному гласу, неминуемую беду.

Галантным жестом приглашает Дон-Жуан Командора к столу. Но тот отвечает отказом. Вибрато скрипок и тремоло басов придают его отказу нимб сверхчеловеческого. Теперь его очередь пригласить: пусть хозяин застолья пройдёт с ним по тому долгому пути, который он проделал, идя сюда. Долгий путь? Новые приключения? Дон-Жуан соглашается не раздумывая.

Однако Каменный гость предлагает скрепить согласие рукопожатием и первым протягивает свою руку — этот решающий, судьбоносный момент выделяется ре-минорным аккордом с сильнейшим фортиссимо.

Прикосновение к холодной как лёд мраморной руке заставляет Дон-Жуана содрогнуться: он прикоснулся к смерти!

Начинается борьба с неумолимым душителем, борьба чудовищная, которую оркестр в полном составе воссоздаёт всеми мыслимыми средствами музыкальной выразительности — страстно, увлекательно, потрясающе! Это борьба не человека против человека, а демона против демона, в которой никто не хочет уступать.

Не знающий снисхождения Командор настаивает на своём «Pentiti, sederato!» («Смири свой дух, нечестивец!»), а в ответ слышит только непреклонное «No!» («Никогда»).

Здесь Дон-Жуан вырастает до гигантских размеров, здесь легкомысленный совратитель становится прообразом ненасытно-чувственного любовного влечения, необоримого стремления к жизни. Он слышит из уст Командора проникновенно-простые и страшные в своей безысходности слова: «Ah tempo piu non v’e!» («Уж близок Божий суд!»). Командор размыкает железное рукопожатие, отпуская строптивца, и пропадает.

Дон-Жуана впервые охватывает отчаяние, он ощущает шевеление совести, смешанное с обыкновенным страхом, перед его воспалённым воображением разверзаются адские пропасти немыслимой глубины, ему слышатся мрачные голоса духов смерти, в жилах дико бурлит кровь, а буря, гром и молнии, словно подчёркивающие ужас происходящего, до предела обостряют его муки.

И вот он сам падает замертво, и крыша дома над ним обрушивается. А дрожащий от страха и стенающий Лепорелло спасается бегством.

Моцарт создаёт эту грандиозную финальную сцену в состоянии крайнего возбуждения и самозабвения. Он едва ощущает гусиное перо в своей руке — оно словно само по себе, влекомое неведомой силой, бежит по бумаге. Но когда появляются чёрные нотные головки заключительных аккордов, царственно-мужественных, неслыханное напряжение, в котором он пребывал несколько часов подряд, собрав всю свою волю в кулак, сменяется полнейшим измождением, он вот-вот потеряет сознание...

Когда Бабетта ранним утром заходит в комнату Моцарта, он спит за столом, уронив голову на скрещённые руки. Она бежит за отцом, и тот пытается разбудить спящего, нашёптывая ему что-то на ухо. Ничего не выходит. Тогда он мягко треплет его по плечу. Вольфганг Амадей поднимает голову и непонимающе смотрит на возмутителя спокойствия, который обеспокоенно говорит:

   — Маэстро! Господин Моцарт! Вы так бледны... у вас такой усталый вид... Позвольте, я провожу вас в спальню?

Моцарт качает головой и абсолютно безучастно произносит:

   — Кофе... крепкий кофе... И велите заложить коляску.

Голова его валится набок, на плечо, и он снова засыпает. Отец с дочерью выходят из кабинета на цыпочках. В коридоре отец шепчет, пожимая плечами:

   — Я думаю, он перетрудился! Странный он человек...

VIII

Начинаются репетиции «Дон-Жуана». Моцарт сдал Бондини партитуру к сроку, если не считать увертюры. Разучивание оперы, которой будет дирижировать сам автор, идёт не совсем гладко. Труппа здесь не столь многоопытная, как в Вене, и некоторые сцены приходится повторять несколько раз. Пока они не устроят композитора. Например, как госпожа Бондини ни старается, у неё никак не выходит в финале первого акта зов Церлины о помощи. Моцарт покидает дирижёрский пульт, пробирается на сцену, незаметно подкрадывается к певице и так крепко обхватывает её сзади, что она испускает испуганный вопль.

— Вот! Примерно так! — радуется он.

В другой раз Басси, исполнитель роли Дон-Жуана, долго и нудно жалуется, что в первом акте у него, помимо «арии с шампанским», нет ни одного стоящего сольного номера; Моцарту приходится уступить и трижды переписать дуэт своего героя с Церлиной, пока он не получает одобрения Басси. Особые трудности у него с Миселли в роли Эльвиры, она никак не может попасть в нужную итальянскую произносительную норму. Он не успокаивается, пока певица, и без того раздосадованная его постоянными поучениями, не справляется с артикуляцией так, как ему хочется слышать.

С исполнителями одни трудности, с оркестрантами — другие. Ни с того ни с сего тромбонисты объявляют ему, что не смогут «выдуть» то место, где Командор предостерегает подлого совратителя; приходится Моцарту, чтобы выдержать эту сцену в мрачных тонах, переписать их партии для деревянных инструментов.

Вообще-то Моцарт не имеет оснований жаловаться ни на певцов и певиц, ни на оркестрантов — они делают, что могут. Но всё же от композитора, режиссёра и приехавшего из Вены либреттиста требуется немало терпения и сил, чтобы объяснить им все тонкости сценического поведения, потому что артисты столкнулись с трудностями, совершенно незнакомыми для них. Бондини сокрушается: «Дон-Жуана» никак нельзя давать в назначенный день, то есть к приезду молодой высококняжеской четы. Необходимо отложить премьеру хотя бы на две недели. И в тот самый торжественный вечер Моцарт вместо «Дон-Жуана» дирижирует своим «Фигаро».

Двадцать восьмого октября генеральная репетиций, несмотря ни на что, проходит успешно — Да Понте к тому времени возвращается в Вену, чтобы присутствовать на репетициях оперы Сальери «Аксур», — и даже декорации получают одобрение. Перед самым её началом Бондини подводит к Моцарту пожилого господина высокого роста и представляет ему месье Джакомо Казанову, шевалье де Сентгальта, дворцового библиотекаря рейхсграфа Йозефа фон Вальдштайна. Тот отдаёт Моцарту суховатый почтительный поклон и говорит по-французски: