Страница 123 из 136
Брюс был здесь не совсем точен. Он и впрямь отправил двух гонцов к этому русскому гофмаляру и готовился послать уже третьего, когда всё вдруг переменилось. Брюс был вызван в покои великой государыни и там, к своему немалому удивлению, застал вдруг самого светлейшего князя Меншикова. А меж тем Брюс был осведомлён, что после казни Виллима Монс Пётр наказал не допускать Меншикова во дворец, яко вельможу, находящегося под следствием. Йо Екатерина Алексеевна пренебрегла, как пренебрегла и другим царским распоряжением: не допускать её в государеву опочивальню. Вошла сама.
— Мой дорогой Брюс, я слышала, у тебя затруднения с этим мазилкой Никиткой? — ласково спросила матушка-государыня.
— Пустое... Я сейчас отправлю за ним двух сержантов-преображенцев. Они весь Петербург обыщут, но достанут шельму хоть из-под земли! — простодушно ответствовал Брюс.
— А стоит ли стараться, мой генерал! — вмешался вдруг Меншиков. — К чему нам какой-то Никитка, когда я привёз во дворец прославленного Луи Каравакка?
Меншиков хлопнул в ладоши; лёгкие дверцы, увенчанные амурами, распахнулись, и перед Брюсом вырос важный и представительный профессор аллегорий Луи Каравакк.
Сам Брюс всегда отдавал предпочтение доброму иноземному мастеру перед этим выскочкой Никиткой и потому повелел профессору идти в царскую приёмную и ждать, пока позовут. И вот, похоже, случай улыбнулся Каравакку: царь вынырнул из беспамятства, но не забыл своей причуды — снова зовёт живописца.
— Государь, позволь войти Каравакку?! — предложил Брюс. — Он здесь, со всеми своими мольбертами, красками и кистями обретается!
Но Петра не оставляла великая злость: он ещё Жив, но стоило на миг впасть в беспамятство, как даже верный Брюс перестаёт выполнять его прямые распоряжения. Пётр поманил Брюса и, когда тот наклонил к нему голову, сказал страшным шипящим голосом:
— Не забывайся, Яков, и помни, я пока что здесь царь!
Брюс побледнел и опрометью выскочил в приёмную залу. Увидев Румянцева, не сказал — гаркнул так, чтобы слышал Пётр:
— Господин дежурный генерал-адъютант! Государь кличет живописца Никиту! — И добавил уже просящим голосом: — Из-под земли, батенька, достань, найди!
— Найду! — весело и угрожающе пообещал Румянцев.
Он-то обещать мог: все знали, что в свой час именно Румянцев разыскал след царевича Алексея в Италии. Так что на него Брюс мог крепко положиться.
Оставшись один, Пётр лежал тихо, покойно, чтобы каким-то Неосторожным движением не разбудить ту страшную боль в пояснице, от которой, казалось, всё тело прожигали насквозь калёным железом. Ныне он на себе понял, какую боль испытывают те, кто висит на дыбе в застенках, и повелел на время приостановить все кровавые допросы в Тайной канцелярии. Тихо там стало, и у него здесь тихо: болезнь словно уснула, но сон тот был чуткий, и он ведал, что в любую минуту сон мог прерваться и тогда злые гарпии снова вопьются в его тело.
«Это он мне мстит за мою нечеловеческую гордыню...» Пётр повернул голову к тому углу, где теплела свеча перед иконой Вседержителя. Икона та писана была знаменитым Феофаном Греком, и глаза Вседержителя — византийские, яростные — зловеще поблескивали во тьме.
— А ты недобр к роду людскому... — сказал Пётр вслух и, показалось, услышал в ответ: «А ты не говори за весь род людской!»
Но как он не мог говорить: ежели не за весь род людской, то за Россию он один в ответе.
И здесь снова явилась душевная боль, которая мучила его с того самого часа, когда он понял, что помирает и никакие доктора ему не помогут. И встал вопрос: кому всё отдать? Кому передать Россию, эту огромную, неустроенную храмину, раскинувшуюся от Балтики до Тихого океана? И на этих-то просторах он задумал построить свой парадиз, но оный не удалось воздвигнуть даже в одном городе, Санкт-Петербурге. И вот он покидает новую Россию, а среди его возможных наследников никто не способен закончить её верхние этажи, хотя фундамент для них он заложил, на века вперёд заложил.
Пётр устало смежил веки. И мысленно стал перебирать своих возможных наследников. Может быть, не явись дело с Виллимом Монсом, он, не раздумывая, объявил бы наследницей Екатерину. Недаром столь торжественно короновал её по весне императрицей. Правда, русское право почитало царицу-мать лишь опекуншей при малолетних наследницах. То же русское право прямо указывало как на прямого наследника на его внука, Петра Алексеевича, единственного остающегося мужчину в царском роде.
Но что ему, Петру Великому, старые обычаи! Разве не сам он издал указ, что только по его последней воле может быть назначен наследник. И вот ныне он остался один на один с сей последней волей. И было страшно ошибиться. Понеже та его воля предопределит судьбу России. Хотя выбор был до странности не велик!
Как-то получилось, что он, который рассчитывал ещё жить и жить, крепкую промашку допустил именно в семейных делах.
Ведь после Полтавской виктории, когда он стал фактическим властелином всей Восточной Европы, то оказался столь завидным женихом, что друг любезный, польский король Август, с которым он возобновил тогда союз, прямо намекал, что сами Габсбурги не прочь породниться с царём. Так нет же, пренебрёг эрцгерцогиней, предпочёл тёмную лифляндскую мужичку. Она ему, правда, в тот полтавский год сделала подарок: родила дочку Лизаньку, а следом мальчонков, Петра и Павла. Однако мальчики не зажились, преставились во младенчестве. То, должно быть, Бог его покарал за казнь старшего сына Алексея.
Он открыл глаза и снова встретился со страшным взглядом с иконы. «Сыноубийца! — казалось, говорил взгляд Вседержителя. — Сыноубийца!»
«Что может быть паче того греха, Господи! Сознаю и каюсь, сознаю и каюсь! Вот всё твердил, что сын Алёшка к правлению негож: привержен к старым обычаям и пьян каждый день. А теперь понимаю — не я то твердил, а Катька и Ментиков то говорили моими устами. И разве Алёшенька не силился мне помочь в самое тяжёлое время. Северной войны, когда шведы шли на Россию? Крепил Москву, посылал под Полтаву обученных рекрутов, был во всём покорен отцовской воле. Даже женился по моей воле на нелюбой им немецкой принцессе. И. только однажды воспротивился, когда вздумалось мне заставить его отречься от всех наследственных прав и упечь в монастырь. Да мне ли захотелось то сделать? Не Катьке ли сие и захотелось? Ведь у неё тогда уже был свой мальчонка на руках. А я, старый дурень, соглашался и, боле того, ради пользы Отечества тайно казнил Алёшеньку за побег к австрийскому цесарю. А меж тем, ежели разобраться, сей побег лучше всего говорит, что бунтовала-то в Алёшеньке моя кровь, и были у него и сила, и воля, и мог бы царствовать! А что пьянство, то пустое: сегодня пьёшь, завтра перестанешь, по себе ведаю. Мог он царствовать, мог! Так нет же, удушили воровски, подушкой! Вот и жжёт меня Вседержитель взглядом и тело огнём пытает! Ведь недаром Господь вскоре после сей лютой казни над Алёшей с небес первый знак дал: прибрал к себе малолетку Петра Петровича. Так что ныне одного наследника мужского и оставил: сына Алексея — Петра. Словом, Господь дал тогда знак, да я тот знак не понял. Не понял!»
Пётр закричал страшно, столь острая боль пронзила тело. Двери на сей вопль тотчас распахнулись, и в опочивальню поспешили доктора, духовники и кабинет-секретарь Макаров, дабы принять завещательный тестамент. Но завещания по-прежнему не было.
В малом театре барона Строганова в тот час шла репетиция «Трёх кузин» модного французского комедианта Данкура.
Никита сидел в уютной затемнённой зале, тепло в которую подавали стоявшие по углам печки-голландки. Слышно было, как в них совсем по-домащнему всё ещё потрескивают угольки.
А на сцене, освещённой люстрой с сотней дорогих восковых свечей, шли весёлые приключения трёх хорошеньких кузин, преследуемых знатными амантёрами. Особенно хороши были на сцене Мари и барон Строганов. В роли Николетты Мари много пела и смеялась, и голосок её был чист и прозрачен яко родниковый ключ.