Страница 20 из 100
Теперь она должна была молиться на берегу свидетелям, коих судья мёртвых Яму должен будет призвать на суд её и мужа её. Она обращалась с молитвами к солнцу, луне, звёздам, огню, воде, воздуху и ветрам, к утру, полдню, вечеру, к солнечному дню, к лунному дню, к месяцам и годам. Наконец к самому Яму.
Сначала молилась она солнцу, обратившись к востоку, хотя солнце спускалось уже к западу. Моя мать воздевала руки к небу. Два жреца шептали молитвы.
Мать бросила в реку своё приношение солнцу — две серебряные монеты, две монеты медные, пряности и зёрна. Затем она отдала несколько серебряных монет жрецам.
Снова поставили перед моей матерью несколько корзин. На этот раз корзины были наполнены серьгами, браслетами, иглами, которыми обычно женщины скалывают верх платья. Моя мать указывала жрецам, и они относили подарки родственницам и подругам вдовы. Моя юная жена получила серебряный браслет с чернью. Каждый жрец получил от вдовы несколько коз, несколько мер хлеба, масло, пряности и деньги.
Люди столпились вокруг моей матери, они толкали друг друга, стремясь приблизиться к ней. Заметив это, она сказала спокойным голосом, чтобы никто не теснил и не толкал других. Всем женщинам хотелось получить от вдовы памятный подарок. Я видел, что ни одна из них не показывает ни словами, ни жестами сострадания к несчастной участи, ожидавшей мою мать.
Раздав подарки, она твёрдыми шагами пошла к костру. Она шла совсем одна. И вот уже видит она близко от себя отверстие, где во мраке видны пятки мертвеца. Она вглядывается во мрак и, должно быть, различает знакомые черты, уже тронутые тлением, разложением. Я не мог не заметить, как она вздрогнула. Но жрецы также заметили её трепет и тотчас испугались, что твёрдость её ослабнет. Желая ободрить её, они закричали:
— Повторяй, повторяй имя Божие!
Они кричали во весь голос и с невероятною быстротою...
Меж тем мать моя сама преодолела своё волнение; прежнее спокойствие вернулось к ней. Она села на землю подле сосуда, где был разведён священный огонь. Ей следовало раздуть огонь костра, который вскоре должен был пожрать её. Но покамест над сосудом колебался черноватый дымок тонким облачком. Вдову окружали чаши из банановых листьев, которые наполнил водою и маслом её сын. Только что мои пальцы касались этих чаш... Матери принесли ещё подобные чаши, наполненные смесью опилок сандалового дерева, камфары и камеди. Справа от места, где остановилась моя мать, положили на землю несколько ветвей базилика и длинный камень.
Жрецы начали читать священные стихи, называемые мантрами. Стихи эти читаются тихим голосом, но имена богов следует выкрикивать громко. Моя мать между тем шевелила и раздувала огонь, прибавляя в него опилки сандалового дерева. Когда пламя в сосуде поднялось, она покропила огонь маслом и водой, покропила и камень.
Она три раза твёрдыми шагами обошла вкруг костра. Она шла медленно, потому что жрецы кланялись ей в ноги, воздавая ей почести, как богине. Обойдя костёр в третий раз, она села у сосуда с огнём и приняла в последний раз почести и в последний раз высказала благословения родичам и близким. На ней ещё оставались золотые украшения. Теперь она сняла их и, благословив, велела молодому жрецу, нашему родичу, отнести эти украшения моей жене, невестке своей...
Затем жрецы принесли ей связку платьев и маленькую корзинку с провизией. Всё это привязали к её поясу, ведь она собиралась в дальнюю дорогу. Ей помогала моя тётка. Все смотрели на мою обречённую мать с любопытством. Никто не сожалел, не горевал о ней. Лишь моя жена тихо плакала.
Жрецы взяли мою мать под руки и подвели к камню. Она взошла на камень. Люди вокруг закричали. Жрец подал ей круглое зеркало. Она смотрелась в это зеркало, сделанное из полированного металла — из бронзы, должно быть, — долго-долго. Теперь она сделалась подобна богине и могла увидеть в зеркале этом переселения своей души, как прошедшие, так и грядущие. Наконец она сказала громко, что верные картины прошли, проскользнули тенями в глуби гладкого металла. Три раза она уже являлась на земле и три раза освобождалась от земной жизни, сгорая на погребальном костре супруга; теперь ей предстояло четвёртое огненное очищение; судьба назначила ей и пятое, которое должно будет совершиться в городе Казн. После этого последнего очищения небесная искра, одушевлявшая душу моей матери, должна была соединиться с небесными божествами для божественного бытия.
На шею моей матери тётка повесила поданные жрецом ожерелья. Первым было ожерелье из камфарных и камедных шариков, за ним последовало другое — из особых узелков, сделанных из пестротканой материи и наполненных также смесью из камфары и камеди. Я подумал, что в огне, когда костёр загорится, камфара и камедь сократят страдания моей несчастной матери, заставив её в самом скором времени лишиться сознания. Мне грустно было видеть, как она сама поправляла на себе, прилаживала, эти уборы, словно бы собиралась на праздник. Казалось, её занимал лишь пронзительный и душистый запах камфары. Она с наслаждением искренним вдыхала этот запах, полагая, что вдыхание подобное довершает её очищение.
Нимало не изменясь в лице, она свободно взобралась наверх, ступая на поленья, уложенные в виде лестницы. Чтобы войти под свод, где она не могла стоять, надо было ей ползти на руках и коленях; затем, обернувшись, она села и начала укладывать кругом себя паклю и пеньку, будто желала устроить для себя ложе мягкое и покойное. В эти мгновения она громко повторяла имя божества. Голос её то и дело замирал от охватившего её волнения; мне сделалось страшно, потому что я не слышал в звуках этого хриплого голоса ничего человеческого. Дикие звуки выражали крайнюю степень ужаса. Жрецы принялись наперебой ободрять её. Они уверяли, что бояться нечего, обещали вечное блаженство, где несчастная сделается счастлива, как Сати, и преобразится в чистый дух. Жрецы громко кричали, что душа моей матери покинет тело и вознесётся на небо ещё прежде, чем пламя коснётся её тела...
— Ты не будешь страдать! Уснёшь ты тихо и пробудишься в небесах...
Они смолкли. Моя мать собралась с силами. Несчастная окончила устройство погребальной постели и улыбнулась окружившим костёр и наклонила голову в знак последнего приветствия им. Затем она легла подле мёртвого тела и обняла труп моего отца правою рукою, будто оци лежали на брачном ложе.
Жрецы поспешно бросали вовнутрь костра, на погребальное ложе и на поленья камфару и камедь. Они бросили на лежавших супругов несколько кусочков ароматного сандалового дерева — малиагара, чёрного священного дерева.
Эти самые последние приготовления были совершенно поспешными. Ревность, радость, восторг выражались в лицах и движениях жрецов. Отверстие в костре было закрыто двумя толстыми брёвнами. Перед этими брёвнами уложили несколько вязанок тонких дров, крепко увязанных; затем весь костёр быстро обложили конопляной соломой... Теперь бедная моя мать заперта была так крепко, что, имей она силу дикого зверя, и тогда не смогла бы она убежать, если бы захотела избавиться от мук.
Жрец, вставший у восточной стороны костра, произносил голосом громким и звонким пламенные молитвы и увещания, на которые отвечал из глубины костра голос моей матери, повторяющий последние благословения. Мне сделалось страшно до предельной степени страха. Я чувствовал, что сейчас брошусь вперёд и размечу поленья и освобожу мою мать...
Я понимал, что мужество покинуло её. Голос её, едва доносившийся, сделался страшен, звучал хрипло. Это был страшный гробовой крик, такой гробовой, такой хриплый и страшный... Должно быть, только теперь она почувствовала всем своим существом ужас и отчаяние, какие обычно чувствуются перед смертью.
Но самое страшное предстояло совершить именно мне. Я должен был зажечь погребальный костёр отца и матери! И вот я смочил клок хлопчатой ткани в масле, зажёг его на священном огне в сосуде, опустился на колени и прошептал короткую молитву. Затем я протянул руку и положил зажжённый фитиль к северному углу костра, под самые ноги отца и матери. В глазах у меня помутилось, я едва удерживался на ногах. Два жреца поддерживали меня, ободряли словами молитв и направляли мою дрожащую руку.