Троя

Державный сын Атрея багровеет.

– Отлично. Спускайте на море черный корабль с гребцами, возьмите Хрисеиду, если посмеете… Жертвы, о мужеубийца, ты вознесешь сам. Но помни, без добычи я не останусь. Твоя прелестная Брисеида возместит мне потерю.

Красивое лицо Пелида перекошено от ненависти.

– Наглец, одетый в бесстыдство и погрязший в алчности! Трусливая собачья образина!

Царь выступает вперед и хватается за рукоять меча.

Ахиллес делает то же самое.

– Троянцы нам ничем не вредили, Агамемнон, в отличие от тебя. Не они, а лишь твоя корысть привела нас к этому берегу. За что мы бьемся, с какой стати притащились сюда? Воевать за потерянную честь царя и его братца, который и жену не мог удержать за порогом почивальни?

Теперь уже Менелай делает шаг вперед и берется за оружие.

Каждый из владык окончательно определился с выбором, и круг распадается на три части: на тех, кто готов драться за Атрида, тех, кто желает биться за Ахиллеса, и людей вроде Одиссея и Нестора, взбешенных настолько, что с радостью прикончили бы обоих крикунов.

– Сейчас же беру своих людей и уплываю! – рокочет сын Пелея. – Лучше вернуться назад во Фтию на пустом корабле и без ратной славы, чем унижаться, наполняя царский кубок и набивая добычей твои сундуки!

– Скатертью дорога! – орет Агамемнон. – Дезертируй на здоровье! Кто тебя упрашивал плыть сюда за мой счет? Ты отменный солдат, да что с того? Ведь это дар богов, а не твоя заслуга. Только сражения, кровь, резня тебе и приятны! Так забирай своих раболепных мирмидонцев и катись! – Он презрительно сплевывает.

Ахиллес буквально трясется от негодования, разрываясь между страстным искушением показать царю спину, навсегда покинув Илион со своими людьми, и неодолимым желанием прирезать врага, точно жертвенную овцу.

– Уедешь или нет, однако знай, – Агамемнон внезапно понижает голос, и тем не менее его жуткий шепот отчетливо слышат сотни собравшихся, – Хрисеиду я отдам, раз уж бог требует этого, но твоя красавица рабыня займет ее место. Пусть каждый увидит ясно, что не тебе, вздорному мальчишке, тягаться с великим из мужей!

Оскорбленный сын Пелея совершенно выходит из себя и всерьез обнажает клинок. Вот тут бы «Илиаде» и закончиться: один из спорщиков, а то и оба непременно пали бы, ахейцы с миром отплыли бы домой, Гектор дожил бы до безбедной глубокой старости, а Троя простояла бы тысячу лет, возможно, затмив славу Рима. Как нарочно, в этот миг за спиной Ахиллеса возникает Афина.

Я вижу ее. Мужеубийца поворачивается с перекошенным лицом: он тоже видит. А вот прочие – нет. Никогда не понимал эту шпионскую технологию избирательной невидимости, хотя боги часто пользуются ею. Да и я тоже.

Эй, погодите-ка, дело не только в этом… Бессмертные опять остановили время. Это их излюбленный способ общения с избранными людьми-питомцами без лишних свидетелей. (Правда, я лишь пару раз наблюдал это потрясающее зрелище.) Рот Агамемнона разинут, слюна застыла в воздухе на полпути, а ни звука не слышно; челюсть замерла, не дрогнет ни единый мускул, темные глаза распахнуты и не моргают. И так всякий из увлеченных, ошеломленных, окаменевших зрителей. Высоко над головами зависла белая чайка. С берега не доносится шум прибоя: горбатые волны остановились. Воздух сгустился, будто сироп, а мы в нем – точно мухи в янтарной смоле. Единственные, кто движется в остолбеневшем мире, – это Афина Паллада, Ахиллес да ваш покорный слуга, который еле заметно качнулся вперед, ловя каждое слово.

Рука мужеубийцы по-прежнему на рукояти меча, наполовину вынутого из мастерски сработанных ножен. Богиня хватает Ахиллеса за длинные волосы и разворачивает на себя. Теперь он, конечно, не посмеет извлечь клинок, ведь это означало бы бросить вызов самим бессмертным.

И все же глаза «быстроногого» пылают полубезумным огнем.

– Ты что задумала?! – кричит сын Пелея в этой густой, тягучей тишине замороженного времени. – Явилась посмеяться над моим унижением, о дочь Громовержца?

– Поддайся ему! – повелевает Афина.

Если вы еще не встречали богинь, что я могу вам сказать? Только то, что они выше смертных (в буквальном смысле: в дочери Зевса футов семь роста, не меньше), а также намного прекраснее видом. Предполагаю, тут не обошлось без нанотехнологий и лабораторий по модификации ДНК. Женственная миловидность «совоокой девы» сочетается с божественной властностью и абсолютной силой, о существовании которой я и не подозревал до того, как возвратился к жизни под сенью Олимпа.

Афина дергает Пелида за голову назад, подальше от окаменевшего царя с приспешниками.

– И не подумаю! – Даже в вязком воздухе, где гаснет любой звук, голос мужеубийцы по-прежнему гулок и грозен. – Эта свинья, возомнившая себя царем, заплатит жизнью за свою наглость!

– Смирись, – настаивает богиня. – Белорукая Гера послала меня укротить твой гнев. Поддайся.

В шальных очах Ахиллеса я читаю замешательство. Среди олимпийских союзников ахейцев Гера, супруга Зевса Кронида, – самая могущественная и к тому же покровительствовала герою еще в его полном странностей детстве.

– Окончи ссору теперь же, – приказывает Афина. – Убери клинок, Пелеев сын. Хочешь, брани Агамемнона, крой его на чем свет стоит, но руки не поднимай. Покорись нашей воле. Воистину обещаю – а мне известна твоя судьба и будущее любого из смертных, – что наступит день, когда за это оскорбление тебе воздастся втрое. Попробуй не подчиниться, и ты умрешь. Лучше повинуйся мне и Гере – и обретешь блистательную награду.

Мужеубийца корчит сердитую гримасу и вырывает волосы из божественного кулака, однако прячет меч в ножны. Со стороны Ахиллес и дочь Громовержца кажутся посетителями в музее восковых фигур под открытым небом.

– Не мне бороться с вами обеими, богиня, – отвечает прославленный ахеец. – Кратковечный обязан исполнять волю бессмертных, пусть даже сердце разрывается от гнева. Но и боги должны впредь внимать его молитвам.

Афина неуловимо улыбается, исчезает из виду – квитируется обратно на Олимп, – и время возобновляет ход.

Агамемнон заканчивает речь. С клинком в ножнах Пелеев сын выступает на середину опустевшего круга.

– Жалкий пьяница с глазами собаки и сердцем оленя! – вопит мужеубийца. – Что ты за вождь, коль ни разу не вел народ на битву! Даже в засаде с лучшими из нас не бывал! Недостает мужества разорить Илион, так лучше грабить своих, отбирая добычу у каждого, кто скажет слово поперек! Лишь над презренными ты и «владыка»! Но говорю тебе и клянусь великой клятвой…

Сотни людей вокруг меня дружно ахают. Лучше бы Ахиллес взял и порешил противника, словно бешеного пса, чем бросаться ужасными проклятиями.

– Время придет, и сыны Ахеи возжелают Пелида, все до последнего! – продолжает герой, и раскаты его голоса над лагерем заставляют встрепенуться даже игроков в кости за сотню ярдов отсюда. – Гектор покосит вас, точно пшеницу! И тогда, Атрид, как ни дрожи ты за свою душонку, спасенья не будет! В тот день ты вырвешь сердце из груди и изгложешь в отчаянии, что предпочел так обесчестить храбрейшего из ахейцев!

С этими словами Ахиллес поворачивается на прославленной пятке и удаляется во тьму, громко хрустя морской галькой. Красиво ушел, шут меня дери!

Агамемнон складывает руки на груди и качает головой. Прочие возбужденно перешептываются. Нестор делает шаг вперед, готовясь произнести свою речь под девизом «во-дни-кентавров-мы-держались-вместе». Странно: у Гомера старец увещевает обоих, а на самом деле Пелид только что покинул наш круг. Разумеется, я, будучи опытным схолиастом, замечаю явное отклонение, но мои мысли уже далеко-далеко.

Понимаете, я припомнил зверский взгляд Ахиллеса за миг до того, как богиня дернула героя за волосы и вынудила смириться с поражением… И тут в моей голове родился один замысел. Дерзкий, самоубийственный, без сомнения, обреченный на провал и все же такой прекрасный, что с минуту я почти не мог дышать, словно получил удар в живот.