Казнь по кругу

56

Он знал, что, если доберется до вершины этой бесконечно уходящей в белесое небо стрелы, все будет очень хорошо. Стрела была из серого металла, решетчатая, и он поднимался вверх к неведомому пику-концу, переступая по круглым перекладинам руками и ногами. С необъяснимой высоты земля внизу казалась мутно-зеленым морем.

Он верил в то, что скоро достигнет площадки, на которой можно будет прилечь и отдохнуть. Но площадки не было, и он в тупой безнадежности полз по ступеням-прутьям вверх, потому что на путешествие вниз к брошенной им земле — он это понимал — не хватило бы сил.

Подул сильный ветер, стрела стала заметно качаться, и сердце заходило из стороны в сторону вместе с ней. Он вцепился в прутья и замер в страхе. Только бы не сорваться, только бы не сорваться! Он насильственно закрыл глаза. Тошнота шла от желудка по пищеводу.

Оглушающе грянул взрыв, и рвущий барабанные перепонки звук заставил его открыть глаза. От земли прямо на него надвигалась оранжевая шляпка гигантского гриба. Оранжевая тьма поглотила его, и он, задыхаясь, ощутил, как слабеют руки и ноги. Они уже не держали его…

Витольд Германович проснулся. Горел ночник на прикроватной тумбе. А стрелы, уходящей в страшные небеса, не было.

Зато на старомодном стуле, принесенном из столовой, сидел отставной полковник милиции Александр Иванович Смирнов с парабеллумом на коленях. Увидев, что Витольд Германович открыл глаза, он произнес назидательно:

— Не бережешься, душегуб. Даже цепочку не накинул. Или на своих могучих охранников так сильно надеешься?

Витольд Германович мелко потряс головой, надеясь проснуться во второй раз. Не получилось. Тогда он спросил грубо:

— Как ты сюда попал?

— С помощью хорошей отмычки. Плевое дело, — свободно объяснил Смирнов и, увидев, что Витольд Германович снова прикрыл глаза, добавил: — Не надейся. Я тебе не снюсь.

— Я знаю. Такое не может присниться даже в самом кошмарном сне, — сказал Витольд Германович и малозаметно глянул на прикроватный столик. Переговорник лежал у ночника. Витольд Германович издал звук «ох-ох-ох!», обозначив желание сделать сонные потягушеньки, и потянулся, разводя руки. Левая его рука легла на гладкую пустоту за ночником…

А Смирнов, сдвинув гигиенический коврик для босых ног, обутой в крепкий башмак ногой же, каблуком, тщательно растер переговорник по паркету. Пластмасса трещала, как разгрызаемые семечки. Пластмасса стала крошевом, деликатный металл расплющился. Только две батарейки остались нетронутыми: раскатились в стороны. Смел жалкие остатки под кровать, чтобы не трещали раздражающе под ногами, и оценил попытку Витольда:

— Ни черта ты не умеешь. А еще профессионал.

— Что тебе от меня надо? — натужно спросил Витольд.

— От тебя мне ничего не нужно. Да и что у тебя осталось? Шизофреническая жажда власти? Булькающая злоба и сжигающая тебя ненависть к тем, кто лишает тебя этой власти? Гнойная помойка растленной души? Ничего этого мне не надо, Витольд. Первым моим желанием было — застрелить тебя как бешеную собаку. Но я поборол это желание. Без раздумий стрелять надо одноклеточных убийц. Ты же — машинка похитрее. В тебе есть видимость определенной идейной концепции, которой ты соблазняешь слабых людишек, мечтающих распоряжаться чужими судьбами и жировать, давя с их точки зрения второстепенных недочеловеков. Ты составил из этих людишек войско, готовое признать тебя вождем, лишь бы дал дорваться до сладостного всесилия. Ну, навинчу я сейчас глушитель, ну, тихо шлепну тебя… А твои людишки сделают из тебя икону и скоро, очень скоро найдут себе нового вожака. Благо желающих властвовать нынче навалом. Нет, голубок, так просто ты не отделаешься. Ты будешь захлебываться в слезах, слюнях и соплях на юру не перед людишками, а перед людьми, жалко пытаясь оправдаться. Но не будет тебе оправдания, вонючий убийца, и пойдешь ты не под легкую пулю, а под позорный, одобренный обществом и подтвержденный судом расстрел. Я не позволю тебе стать погибшим героем. Я сделаю тебя справедливо раздавленной гадиной, — Смирнов выплеснулся и застеснялся перед собой: — Что-то много я говорить стал. Старею.

— Штаны разрешишь надеть? — спросил Витольд.

— Нет, — ответил Смирнов. — Без порток ты лишен самоуважения.

— Ты пришел сюда покрасоваться? Унизить меня?

— Я пришел сюда для того, чтобы с этой минуты ты, вонючка, беспрерывно трясся от страха до конца своих дней.

— А если я сейчас на тебя кинусь?

— Без порток? — поинтересовался Смирнов и критически посмотрел на распластанную под простыней фигуру. — Я тебе тогда какую-нибудь часть тела отстрелю. Ненужная боль.

— Не боишься, что, если сейчас не пристрелишь меня, я до тебя завтра доберусь и кончу, как кончил Сырцова?

Смирнов по-звериному зарычал от ярости. Он понимал, что поднаторевший в провокациях бывший гебист нарочно и умело заводил его, но сдержаться не мог — рычал от ярости. Опомнившись, ударил себя рукояткой парабеллума по колену и успокоился.

— Не сумеешь, сволочь. Все твои команды, включая региональные, у меня на просвет. И я, не медля, сдам их кому надо.

— Можно я сяду? — взмолился Витольд.

— Садись, — разрешил Смирнов и на стуле отъехал от кровати метра на два. Витольд Германович спустил ноги и ногами же поправил коврик, сдвинутый Смирновым. Тот поинтересовался: — Ноги мерзнут?

— Куда ты дел Роберта Алтухова?

— Спрятал. Далеко. Очень далеко.

— Все из него выбил?

— А как же! Он ведь — твоя правая рука.

— И что ты о моей организации думаешь?

— Я так понимаю, что ты при помощи больших денег и разветвленной системы штурмовых отрядов решил тайно править страной. Надо полагать, задумал ты это от неконтролируемой ненависти и замутненного ненавистью ума.

— У меня бы все получилось, если бы не ты — преграда на непродолжительное время. У меня еще получится, Смирнов, — симулируя бодрость, Витольд Германович хлопнул себя ладонями по голым коленкам.

— Что у тебя может получиться? Ты себя и охранить от одного старика не можешь со всеми своими отрядами. Ты — дерьмо и портач, возомнивший себя вершителем судеб страны и мира. Хочешь, я прикажу тебе передо мной на брюхе ползать? И ведь поползешь, поползешь в надежде хоть на денек, хоть на минутку продлить свою поддую жизнь!

Витольд Германович ощутил, как томительно поднялась к солнечному сплетению диафрагма, и с ужасом осознал, что поползет, поползет на брюхе, если прикажет ему хромой мент.

— Ты — бес! Ты — бес, Смирнов!

— Это ты — бес. Мелкий, поганый, жалкий бес. А я — человек. — Смирнов встал, кряхтя, со стула. — С тобой рядом сидеть, как с хорьками в одной клетке. Вонь и смрад. Я пойду, а ты жди, когда за тобой придут.

— Прийти-то ты сюда пришел, но не уйдешь, не уйдешь! — заверил Витольд Германович, вцепившись в спинку деревянной кровати обеими руками.

— Встань! — приказал Смирнов, и Витольд, вдруг притихнув, встал. — Повернись ко мне спиной!

Витольд покорно повернулся. Смирнов сказал ему в ухо:

— Теперь все время бойся, тварь.

И ударил рукояткой парабеллума чуть повыше уха, в которое шептал.

Смирнов знал этот дом с девяносто первого. Знал лучше хозяина, улегшегося на полу в отключке минут на десять-пятнадцать. Как раз настолько, чтобы Смирнову через чердак и по крышам уйти спокойно.

57

— Ты убил его? — спросил Всеволод.

— Я не убивал его, — ответил Никита.

— Но участвовал в убийстве, — безнадежно догадался Всеволод.

Никита опоздал на час с лишним. Его лодка пришла в черной ночи, в которой под тихий ветер неспешно собиралась гроза. Устроились на облюбованной лужайке, и тогда на настойчивый вопрос Всеволода о возможности встречи Никиты с Сырцовым Никита ответил, что Сырцов мертв.

— Я не участвовал в убийстве.

— Тогда готовил его, — понял Всеволод. На этот раз Никита не возражал: Он сидел на траве в позе лотоса и смотрел прямо перед собой. В темноте непонятно было, куда он смотрел, но на миг сверкнула зарница, и Всеволод понял, что Никита никуда не смотрел: глаза его были невидящими, как бельма.