Страница 95 из 114
— Каждый должен выполнять порученное дело, — как всегда, спокойно сказал Камов.
— Что верно, то верно, — согласился Чащин. — А все же наши молодцы.
А разговор вели они вот о чем. Командование Северо-Западного фронта в начале второй половины января решило совместно с партизанами захватить город Холм, где разместился сильный немецкий гарнизон. Для этого и приезжал в Лесную республику полковник Терехов. В походе участвовали многие партизанские подразделения, в том числе и бригада Волкова. Удар для немцев оказался неожиданным и довольно ощутимым. В донесении, которое Камов передавал в Ленинград, говорилось: «Уничтожили много боевой техники, разрушили две радиостанции, стационарный узел связи, на улицах города и его окрестностях истребили шестьсот двадцать пять вражеских солдат и офицеров. Мы потеряли пятьдесят два бойца…»
Но Холмскую операцию, как она была задумана вначале, полностью осуществить не удалось. Части Красной Армии, спешившие к городу, вынуждены были еще в пути следования вступить в бой с крупными силами врага и поэтому к намеченному сроку подойти не сумели. И хотя партизанам пришлось отступить, поход этот, как считал Волков, имел огромное значение: боевой дух у людей поднялся, они проверили свои силы и убедились, что способны совершать большие боевые рейды и громить крупные гарнизоны гитлеровцев…
— Уж если смогли напасть на Холм — такой укрепленный город, то скоро и с фашистским гарнизоном в «Красной звезде» удастся покончить, — сделал вывод Никита Павлович.
За стенами бани бесновался ледяной ветер.
— Ишь, гудит, каналья, ажно стены дрожат, — промолвил Сащенко.
— Время, — проворчал Никита Павлович. — Январь к концу подходит: году начало, зиме середина. А что снегопад, так он наш помощник. Так-то.
— Всех шухановских ребят проводил? — поинтересовался Чащин.
— Четверо еще осталось. Не сегодня завтра и за ними придут связные…
Пурга не унималась. У изгородей, близ кустов, у каждого бугорка белые горы намело. Коль ночью собьешься с дороги — пиши пропало.
— В непогодь пробираться надежней, — заключил кто-то.
Никита Павлович тяжело переживал: «Идут в пекло, далеко ль до беды».
— Ничего, Никита, все образуется, — успокоил друга Чащин…
Впереди — белая стена, ничего не видно. Люди идут за проводником. Шуханов то и дело проваливается в сугробы. Полежит минуту — поднимется, сделает два шага — остановится, чтобы дух перевести. Он сильно устал. Ветер донес приглушенный голос Карпова:
— Держись, Петрович! Теперь уже скоро.
Карпов подхватил его под руку, крикнул в самое ухо:
— Видно, бесы на шабаш выползли, куролесят в потемках! Пришли наконец! Вот и деревня!
— Помешкайте малость, а я разведаю, все ли у Косова в порядке! — сказал проводник.
«А если не в порядке? — подумал Шуханов. — Куда теперь подашься?»
Проводник вернулся довольно быстро, повел к избе. Шуханов заметил, что все окна наглухо закрыты соломенными матами. Поднялись на маленькое крылечко. Дверь открылась, и они очутились в тепло натопленном помещении. За перегородкой, наверное в кухне, еле-еле светился ночничок.
Шуханов снял шапку, и на пол свалился ком снега.
— Сбрасывайте полушубки-то, — певуче проговорила из-за перегородки женщина. — Как добрались-то? Василий ой как беспокоился.
— Как у вас? — спросил Карпов.
— Слава богу. Он тут близко. Сейчас придет.
— Да, мы и не поздоровались, — спохватился Александр Иванович и протянул руку. — Гостя к вам привел из Ленинграда, Василиса Николаевна. Знакомься.
— Ждали мы вас. Замерзли, видать… Вот погрейтесь горяченьким.
Шуханов, обжигаясь, пил маленькими глотками из поданной эмалированной кружки кипяток, заваренный сушеной малиной.
Распахнулась дверь, и в нее влез огромный человек, с густой черной бородой, в барашковой шапке и расстегнутом полушубке. Прохрипел:
— Здравствуйте, дорогие товарищи, — и протянул огромную руку.
Карпов представил:
— Косов Василий Александрович. Гроза фашистов.
В избу входили женщины, здоровались с Карповым запросто, будто только вчера с ним виделись, с любопытством поглядывали на Шуханова.
Беседа завязалась как-то сама собой. Всех интересовала судьба Ленинграда. Петр Петрович рассказывал обо всем, что знал, видел и пережил за последнее время: о родном городе и его людях, о страданиях и муках, выпавших на их долю, о мужестве и самоотверженности. Вспомнилась женщина, дежурившая около дома во время артиллерийского налета. Рассказал и о ней, и об Ане, отправившейся с двумя малышами накануне родов в опасную дорогу. Вспомнил мать и сестру Миши Журова, погибших под развалинами своего дома, убитых на фронте товарищей из ополчения.
— Нам не легко, а каково им-то, бабоньки родные! — крикнула пожилая женщина в сером платке, накинутом на плечи.
— Верно, Пульхерия! — раздались голоса. — Верно, Глебова!
— Помочь надо. Ведь дети там!..
— С голоду умирают!
Надрывный голос заглушил всех:
— Чем помогать-то? Самим жрать нечего! Скоро все подохнем!
Стало тихо-тихо, люди словно боялись заговорить, возразить соседке. «Ведь она права, — подумал Шуханов. — Ей, видно, очень тяжело».
— Что вы на меня зенки пялите! Кто накормит моих ободранцев? Пятеро их у меня! Голодные! — Женщина стала всхлипывать.
— Чего же кричать, Степанида? Нет у тебя ничего и не надо… Обойдемся, — опять сказала Пульхерия.
— Конечно, и нам не сладко. А с ленинградцами последним поделимся, — громко сказала Василиса Косова и добавила: — Люди же мы, родненькие вы мои!
— Тебе чего? — продолжала всхлипывать Степанида. — Муж под боком. А каково мне-то одной?
Секретарь райкома поднял руку, попросил всех успокоиться.
— Петр Петрович, покажи дневной паек ленинградского рабочего. Вот, посмотрите, можно на этом прожить человеку? — Он передал в первую же протянутую руку кусочек хлеба. — Ничего больше город выдавать не может. Пусто. А люди трудятся, производят оружие, воюют, дают отпор врагу.
Ломтик, похожий на комок земли, переходил из рук в руки. На него смотрели, вздыхали, плакали.
— Дело это добровольное, — продолжал Карпов, — связанное с большим риском для всех. Враги следят за каждым нашим шагом, и одно неосторожное слово способно погубить массу людей.
— Так ведь мы не из пужливых, Иваныч, — перебила его женщина с ребенком на руках. — На страхи нагляделись и перетерпели немало.
— И все же поберечься надобно. Не зря говорят: берегись худа как огня, — рассудительно проговорила Пульхерия. — Вы, бабы, правы, от каждого по кусочку, сколько наберется? — И женщины стали предлагать помощь Степаниде.
Та растерялась, стала благодарить соседок и расплакалась.
— А ты слезы утри, тебе поможем и о ленинградских позаботимся.
Пульхерия раскраснелась от волнения.
— Как будем собирать продовольствие? — спросила она громко, чтобы всем было слышно. — По мне, начинать надо немедля. Так ведь, Александр Иванович? — И она повернулась к Карпову.
— Мешкать нечего, — одобрил он.
Поручили Пульхерии, Василисе и еще трем женщинам продукты собрать, надежно спрятать и хранить их до отправления обоза. Каждый поставил свою подпись под письмами, которые сочинили Иванов, Камов и их односельчане.
Одно письмо в Москву, Центральному Комитету партии, другое — жителям Ленинграда.
Окружив гостей, женщины все расспрашивали о Ленинграде, о Москве, о том, скоро ли придет конец проклятой войне…
На улице по-прежнему бушевала снежная метель.
Поздно ночью Косов проводил гостей на окраину деревни. Здесь под навесом, укрытая от снежного бурана, стояла лошадь, запряженная в большие розвальни, на которых было наложено сено. Встретил их человек в ушанке и дубленом полушубке. Он достал из-под сена два тулупа.
— За такую шубу любой фриц целую деревню спалит, — сказал Карпов.
— Спалит и за ушанку, и за валенки, а то и просто так, — отозвался Косов. — Фашистам не жалко наших деревень, они их не строили… Усаживайтесь поудобнее, въедете в лес, там спокойно, можете вздремнуть. В Боровском не задерживайтесь, деревня у большака, гитлеровцы шныряют.