Страница 17 из 147
Видя, что никто ничего не понял, она пояснила:
- Да, да, представляете? У них совершенно нет хлеба! Совершенно!
- В самом деле, - неуверенно промолвил дядюшка Жан, - я что-то такое слышал... На Поволжье.
- Я услала барона по одному своему делу. Он хотел сам все рассказать, а пока попросил, чтобы я поздравила.
- Но если голодают... - не поняла Мария Михайловна, - чего же тогда поздравлять?
- Барон уверяет, что, если мужики начнут голодать, они начнут бунтоваться. И тогда мы сможем вернуться в Россию. Вообще мне тут не все ясно. Например, если нет хлеба, неужели они не могут обойтись? Мне вот доктор категорически запретил есть хлеб.
- Вот видите! - повеселел князь. - И вы все-таки не бунтуете! Вами даже император Николай был бы доволен...
- Пожалуйста, Жан, не затрагивайте хоть его! - простонала Мария Михайловна. - О вас же мне давно известно, что вы неисправимый циник, у вас нет ничего святого!
- Неправда, есть святое: это вы, княгиня! Вы - моя религия!
- Жан!
...Несколько дней графиню Потоцкую нарасхват приглашали во все дома, чтобы от нее самой выслушать эту новость. Таким образом, весть о том, что в районе Волги умирают от голода тысячи людей, обернулась в избранных кругах белоэмигрантов веселым анекдотом.
Тем временем Международная комиссия помощи России заседала, выносила решения...
- Помощь голодающим? Мы ее окажем, но при условии... безоговорочного контроля над действиями Советского правительства! - ораторствовал Нуланс. - Им сейчас некуда податься, они приперты к стене. Только при этом условии контроля будет оказана помощь голодающим! Всем ясно? Sine qua non*. Мы к ним пошлем экспертов!
_______________
* Sine qua non - непременное условие (лат.).
Эти притязания были отвергнуты Советским правительством. Тогда по установившейся традиции прибегли к помощи все тех же эсеров, той части, что успела легализоваться и сделать вид, что отошла от своих позиций. Группа представителей эсеров, слегка разбавленная кадетами, предложила создать на общественных началах "Комитет помощи голодающим" - Помгол.
Им разрешили. Однако, зная повадки этих сомнительных радетелей о благе народном, присматривали за ними. Вскоре перед Дзержинским лежали неопровержимые доказательства преступной их деятельности. Нашли у них даже схему... да, да, схему, где уже заранее разрабатывались детали так называемого переустройства России.
Феликс Эдмундович с горечью сказал:
- Вот для чего им понадобился Помгол. Даже народное бедствие эта публика использует для политической борьбы и заговоров. Спят и видят государственный переворот в России. И уже намечается верховный правитель! Все их помыслы только и ограничиваются захватом власти. А как властвовать, как устроить жизнь - это у них вопросы второстепенные.
Дзержинский нахмурился:
- Арестовать! И этого негодяя арестовать, у кого в дневнике нашли запись: "И мы, и голод - это средства политической борьбы"!
2
На Украине решено, чтобы каждые двадцать человек прокормили одного голодающего. Котовский берется за дело. Помощь голодающим рассматривать как одну из боевых задач! И зорко следить, чтобы все, что предназначено для голодающих, срочно доставлялось им, - только им и только срочно!
Ведь памятен зловещий эшелон, который год или два назад мчался по рельсам через Страну Советов. Да можно ли забыть то трудное время? Злобное, ощетиненное кольцо блокады. Разутая, раздетая, нетопленая Советская республика. Голодная смерть смотрит в лицо. И вот в Петрограде, где каждый вагон на счету, каждое ведро каменного угля - величайшая драгоценность, формируется эшелон. С какой надеждой смотрят на него изголодавшиеся питерцы! Эшелон - это спасение! Он направится туда, в хлебное приволье, в восточные районы. Там его нагрузят спасительными продуктами, чтобы накормить почерневших от голода питерских рабочих, истощенных, измученных женщин, синевато-прозрачных, трогательно-беспомощных детей...
Свисток. Семафор открыт, жезл вручен, эшелон трогается, разболтанные вагоны ходят ходуном, гремят, грохочут, поезд набирает скорость и отчаянно дымит. Версты, версты... станции, полустанки... Изрытые окопами поля, разбитые водокачки, дважды взорванные и дважды починенные на живую нитку мосты... Ах, скорей бы, скорей бы! Вся надежда на него! Скорей бы он добирался до места!
Но вот эшелон благополучно прибыл на станцию назначения. Там уже ждут его. Криво улыбается начальник станции. У него уже все условлено, все подготовлено.
- Прибыл? Ладненько. Поставить на шестнадцатый путь.
Эшелон стоит на шестнадцатом пути. Стоит неделю, стоит другую. Ветер пронизывает насквозь пустые изношенные вагоны, они обрастают инеем, колеса примерзли к рельсам...
- Стоит? Ладненько. Перебросить его на двадцать второй путь.
Но вот какое-то движение, какое-то оживление. В тулупах, с фонарями в руках идут хмурые заспанные проводники. Прицеплен паровоз. Рывок, еще рывок. Эшелон пятится, ползет сначала назад почти за станцию, в открытое поле, где мигает зеленым глазом семафор. Стоп. Свисток. Эшелон движется теперь уже вперед и оказывается на главном пути, у перрона.
- Отправляется? Ладненько. С богом!
Свисток. Семафор открыт, жезл вручен, эшелон трогается, разболтанные вагоны гремят, грохочут, раскачиваются, поезд набирает скорость и отчаянно дымит...
Версты, версты... станции, полустанки... И наконец, после длительных стоянок, после отчаянных нечеловеческих усилий снабдить его и топливом и подой, пустой эшелон благополучно добирается до голодного, холодного Питера, где так его ждут.
Начальник станции криво усмехается:
- Прибыл? Превосходно. Загнать его на шестнадцатый путь. А затем снова отправить туда, в хлебные районы, и так гонять взад и вперед порожняком, пока господа защитники революции не передохнут с голоду!
Да, Котовский помнит, такие эшелоны гоняли в самое трудное время засевшие в разных "Викжелях" озверелые враги, гоняли порожняком на радость белогвардейщине, на радость банкирам и лордам и всем ползучим гадам, обитающим на земле. Котовскому часто мерещится этот эшелон, мысль о нем преследует его неустанно. Когда он знает, что затрачены впустую государственные средства на никчемное дело, Котовский говорит, бледнея от ненависти: