Страница 11 из 32
Кира хохотнула про себя и подумала: вот бы он услышал ее мысли. Даже удивительно, как он доверчив. Ему кажется, что он неприкасаем, защищен своим положением и тем страхом, какое его положение всем внушает. А ей вот – ну ни вот столечко не страшно. И потому, что ни душить, ни резать она его не собирается, и потому еще, что ей нравится быть любовницей такого человека.
Говорят, что Сталин по-азиатски жесток и мстителен, что он предал революцию и уничтожил старую гвардию большевиков, которая не хотела склониться перед ним и признать его неограниченное верховенство над всеми, что он антисемит, но умело прикрывает свой антисемитизм антитроцкизмом. Ее это не касается. Какое ей дело до революции и революционеров! Какое ей дело до жидов! Пусть бы он их всех перевешал, как котят. По отношению к ней он не проявляет ни жестокости, ни даже грубости. Да, Сталин не воспитан, он хам из хамов у этой хамской власти, он по-хамски выдернул ее из ее жизни, в которой ему не было места, услал ее мужа в командировку, приволок к себе, заставил лечь в свою постель, пользуется ее телом. Но он умен – и это сглаживает недостатки его воспитания и его хамство. Что касается революции, то лично у нее, Киры Симонич, революция отняла все: отца, возможность блистать при дворе российского императора и европейских монархов, ввергла в нищету, из которой пришлось долго и упорно выкарабкиваться – вплоть до того, что идти замуж за престарелого, но богатого непмана-иудея.
Да, она блистает и здесь, среди партийного быдла, среди бывших мужиков, поповских детей, семинаристов, недоучившихся студентов, лавочников, тайных христиан, исламистов и иудеев, как и отрекшихся от всякой веры, среди бывших масонов и каторжников, военных и ученых, артистов и писателей. Она блистает, но ей-то хочется блистать не только здесь, в Москве, но и в Париже, Лондоне, Вене. Слышали бы они, какое у нее парижское произношение, как хорошо она говорит по-немецки и по-английски. Но не для того гувернантки из этих стран учили ее языкам, чтобы она протирала юбку в какой-нибудь советской конторе, переводя на русский скучнейшие бюрократические бумажки. Революция отняла у нее блестящую судьбу, дала ей другую. Так уж вышло. Но… за неимением гербовой пишут на простой, за неимением бриллиантов носят их стеклянное подобие. Надо и от этой судьбы взять все, что она ей сулит. И не ей становиться мстительницей за всех свергнутых и низвергнутых. Она не Шарлота Корде, а Сталин не Марат, хотя, быть может, и пострашнее Марата.
А как завидуют ей бабы, которые крутятся вокруг этих властных пирамид, отдаваясь то одному, то другому сталинскому клеврету, то поднимаясь по ступеням вверх своего грехопадения, то сверзаясь до самого дна – до какого-нибудь личного телохранителя или шофера, – как стараются иные из них вырваться из этого заколдованного круга туда, где, как им кажется, полная воля и раскованность. Увы, мухам, попавшим между двумя оконными рамами, суждено там и засохнуть, так и не дождавшись весны. А она, Кира Симонич, дочь царского генерала и бывшая жена иудея Шапиро, нынешняя жена командарма Кулика, поднималась все вверх и вверх, и вот стоит на самом верху и может поплевывать вниз на кого угодно – и ничего ей не будет…
Потянувшись, Кира вернулась к постели, вскользь глянула на спящего Сталина, брезгливая гримаса искривила ее прекрасное холеное лицо. Она взяла халат, накинула на плечи и, не застегнувшись, вышла из спальни и направилась в ванную комнату. Молодой охранник, торчащий в коридоре неподалеку от спальни, молча проводил ее завистливыми глазами: за ночку с такой бабой он отдал бы все, что угодно. Жаль, что отдавать, кроме своей жизни, ему нечего.
Глава 7
Сталин встал в двенадцать. Киры уже не было: отвезли домой. Чтобы у нее не возникли дома недоразумения, он приказал наркому обороны Ворошилову отправить ее мужа, начальника артиллерии Красной армии командарма первого ранга Григория Ивановича Кулика, в командировку. Может, Ворошилов и знал, зачем это нужно Сталину, или догадывался, но приказ выполнил безоговорочно. Да и сам приказ был плотно упакован в одежды крайней необходимости.
– Мне звонил Мехлис из Приволжского округа, – говорил Сталин, недовольно косясь на верного своего клеврета, – что там, в артиллерийском управлении, творится черт знает что. Пошли Кулика в округ сегодня же. Пусть разберется. Но не более чем на пять дней: он мне понадобится двадцать шестого. Я думаю, пяти дней ему хватит, чтобы разобраться.
– Хорошо, Коба, я пошлю. Сегодня же и пошлю, – с готовностью согласился Ворошилов, даже не спросив, что же такое там, в Приволжском военном округе, творится. Он отвык спрашивать, он привык повиноваться.
Все эти пять дней Кира Кулик по вечерам появлялась на даче Сталина, иногда ужинала вместе с ним, иногда без него, без него же ложилась в постель и боролась со сном, читая какой-нибудь французский или английский роман. Романы эти ей привозили из Парижа и Лондона или присылали с дипломатической почтой очередные поклонники, ищущие в ней покровительницу. Она носила романы с собой, читала обычно в постели, и не только в сталинской, представляя себя то при дворе короля Людовика XIV, то императора Наполеона, то спутницей какого-нибудь английского Георга или Ричарда. Ах, как бы она там развернулась! А тут – ничего кроме постели…
День Сталина начался, как обычно. Какое-то время в нем держалось ощущение праздника, подаренного этой удивительной женщиной, затем ощущение притупилось, уступив место озабоченности, но все-таки оно, это ощущение, жило в нем и действовало.
Оно живет и действует с того самого дня, как он впервые увидел Киру Кулик на одном из приемов в Кремле. Он увидел ее и тут же почувствовал, что больше ни на кого ему смотреть не хочется – только на нее. Он с трудом сдерживал это свое желание, ощущал Киру даже спиной, выделял из всех голосов ее голос, а под конец приема не выдержал, подошел и стал что-то говорить – что-то глупое и пошлое.
Кира стояла в окружении других женщин, многие из которых, как и она сама, видели Сталина так близко впервые, и женщины смотрели на него во все глаза, а она… она смеялась. Единственная из всех. Она смеялась заразительно и беспечно, но не оскорбительно. Он сам понимал, что говорит именно глупое и пошлое, однако ничего поделать с собой не мог и, лишь заметив вдруг чей-то через чур откровенно любопытный взгляд, оборвал себя, повернулся, пошел, никого не видя и не слыша.
Сталин и до встречи с Кирой слыхивал от Ворошилова, а потом и от Мехлиса, что Кулик развелся с первой женой и женился на какой-то необыкновенной красавице. Ворошилов об этом говорил с завистью, Мехлис – с презрением и негодованием. Он же доложил, что у этой красавицы не совсем пролетарское… или лучше сказать – совсем не пролетарское происхождение, но пока никаких порочащих ее высказываний в адрес советской власти или действий против оной не замечено, кроме многочисленных поклонников и не столь многочисленных любовников. И сам же Мехлис признал, что красивой женщине вряд ли это можно поставить в вину. Впрочем, уточнил он, выйдя за Кулика, она вроде бы прониклась добродетельностью и, хотя по-прежнему сияет и сверкает среди московской богемы, однако мужа своего чтит, даже иногда ездит с ним в командировки, а из любовников у нее осталось всего человека два-три.
– Откуда ты все это знаешь? – спросил Сталин, вприщур глядя на Мехлиса, столь основательная осведомленность которого казалась подозрительной, хотя еще в те поры, когда Мехлис был одним из нескольких секретарей Сталина, он знал не только интимную жизнь тогдашних вождей РСФСР, и Сталина в том числе, но и способствовал тому, чтобы Сталин мог этими знаниями пользоваться в политической борьбе.
– Как начальник политуправления Красной армии я обязан следить не только за общим морально-политическим состоянием армии, – заговорил Мехлис ровным металлическим голосом, не отводя преданного взгляда от лица Сталина, – но более всего – ее высшего командного состава. А жены высших командиров есть неотъемлемая часть этого командного состава.