Совершенство

Не помню.

Фотографии: он и я, улыбающиеся, на пороге театра. Корешки билетов, меню, салфетки с почеркушками – у него талант карикатуриста. Вот я, со слишком большим носом, с выпученными глазами, которые вот-вот вылезут из орбит, с волосами, вздыбленными вверх, будто сахарная вата, с маленьким округлым телом. Я набросала ответ – вытянутая тощая фигура, едва похожая на человеческую, машущая в углу. В конце каждого дня – письмо, аккуратно написанное мной тогдашней мне сегодняшней.

Сегодня мы занялись сексом. Это казалось тем, что нам надо бы сделать. Было чудесно. Сейчас он сидит на кровати и пишет письмо себе, объясняя, как прошел день, и все, что в течение его произошло, прежде чем мы забудем. Уже четыре часа ночи, и мне просто хочется спать. Трудно подбирать нужные слова, и я очень боюсь отложить ручку, закрыть глаза и убить все, чем был сегодняшний день.

Стали бы мы друзьями или возлюбленными, не будь мы теми, кто есть на самом деле? Два астматика встречаются в одной комнате, и останутся ли они вместе просто потому, что они астматики? Нравится ли мне Паркер? Нравится ли он мне?

Адрес электронной почты, номер телефона. Незнакомым почерком: на всякий случай. Потом моей рукой:

Адрес кого-то, кого ты не можешь запомнить, на случай, если он тебе понадобится.

На седьмой день – записка на листке с логотипом гостиницы:

Сегодня мы договорились больше не видеться друг с другом.

Вот и все.

А на самом дне коробки – письмо, написанное чьим-то чужим почерком, в котором говорилось:

Дорогая Хоуп!

Меня зовут Паркер. Надеюсь, у тебя уже есть письма обо мне, которые ты хранишь так же, как я храню фотографии и письма о тебе. Надеюсь, ты отзываешься обо мне хорошо. Я не знаю тебя – сегодня первый день, когда мы встретились – но из фотографий и писем я понимаю, что раньше мы встречались много раз. Мне кажется, что те, прежние дни, были просто восхитительны, но в них я не могу вспомнить тебя. Мне хотелось написать тебе, прежде чем мы расстанемся, чтобы у тебя в руках осталось от меня что-то материальное, что ты сможешь вспомнить, когда я исчезну.

Каким глупым, наверное, кажется то, что я хочу рассказать тебе о тебе же. Я знаю, что знал тебя, и все же не смогу тебя узнать. Мне очень страшно от того, что ты обо мне знаешь, что ты могла записать. Я мог бы выложить тебе содержание своих писем и моих размышлений о том, что было между нами… но это окажутся лишь слова, описывающие другие слова, и мне это представляется несправедливым.

Ты сказала одну вещь, когда мы договорились идти каждый своей дорогой, которую я отчаянно пытаюсь вспомнить. Знаешь, я записал ее здесь, записал ее у себя на руке, записал у себя в дневнике и запишу у себя в телефоне – я ее вспомню, потому что мне кажется, что это то, как ты живешь. Ты сказала, что, поскольку прошлое исчезает вместе с памятью, все, чем мы можем жить – это сейчас. Воспоминание есть оглядывание назад, а в прошлом мы не существуем, разве что здесь, в этих письмах и фотографиях. Даже прочтение этих строк не есть акт воспоминания, поскольку я пишу сейчас. Я удерживаю твой образ сейчас. Я перечитываю эти слова сейчас. Я смотрю на тебя сейчас. Я закрываю глаза сейчас. Я существую лишь сейчас. Только мои мысли в настоящий момент являются призмой, через которую преломляется все остальное, и даже прошлое, даже воспоминания всплывают лишь сейчас. Мы существуем в настоящем времени, и даже наше будущее станет днем в прошлом, а прошлое будет забыто, так что остается лишь сейчас. Поэтому главное – не надежда на грядущее и не сожаление о минувшем, но данное действие в данный момент, эти события, это сейчас.

Хоуп, я прожил непростую жизнь. Может ли нечто забытое изменить человека?

Надеюсь, что может. Надеюсь ради надежды в надежде на Хоуп.

Не знаю, как закончить это письмо. Надо ли сказать, что я люблю тебя? По-моему, это будет неверно. Мне думается, что это неуместно, так что оставлю его

С самыми наилучшими пожеланиями,

Я сохранила письмо вместе со всем остальным.

Теперь я не могу вспомнить Паркера. Я не помню его лица, его прикосновений, его тела, его слов, его дел, наших дней.

Но есть у меня одна мысль, за которую я цепляюсь в настоящее время: в конце недели, которую мы провели вместе, у меня появился и развился вкус к комедии.

Он забыт, но я изменилась.

У меня нет слов, чтобы выразить, насколько это чудесно.

Глава 29

Некоторые фантазируют на тему того, как их спасают пожарные.

Фантазия, очевидно, включает мускулистых мужчин с вымазанными сажей потными лицами, браво продирающихся сквозь пламя, не смеющее коснуться их, обутых в тяжелые сапоги. Они подхватывают с пола недвижимую жертву и несут ее на плече; грудь у нее вздымается, волосы развеваются вокруг на удивление не пострадавшего лица, и спаситель доставляет ее в безопасное место, залитое лунным светом.

Пережив спасение пожарной службой Стамбула, я берусь утверждать, что все это совсем не так.

Наглотавшись дыма, я потеряла сознание. Очнулась я, охваченная болью, на каталке в машине «Скорой помощи» и увидела, как женщина с лицом, напоминающим гниющую картофелину, срезает с моих ног брюки. Я попыталась заговорить, но легкие жгло нестерпимым пламенем. Я попыталась шевельнуться, но мои иссиня-бледные руки бессильно болтались, как плети. Другая женщина, помоложе, с накрашенными черно-коричневой помадой губами и густым слоем теней вокруг глаз, наклонилась ко мне и спросила по-турецки, на языке, который я с трудом понимаю:

– Вы меня слышите, мэм?

Она дала мне воды. Вода обжигала, и мне захотелось еще.

– Мэм, вы можете назвать ваше имя?

– Хоуп, – ответила я, прежде чем вспомнила, что надо врать. – Меня зовут Хоуп.

Женщина постарше продолжала срезать с меня одежду, совершенно не обращая внимания на происходившее вокруг. Двери «Скорой» были открыты, и я слышала, как все еще бушевал огонь, видела отблески пламени на гудронном покрытии дороги, слышала крики суетившихся людей и грохот рушившихся перекрытий. Кто вызвал сюда пожарных? Скорее всего я никогда об этом не узнаю: какой-то безымянный незнакомец, спасший мне жизнь.

– Вы испытываете…

Далее последовала серия слов по-турецки, которые я не поняла, но которые сопровождались жестами, возможно, указывавшими на места, где я могла чувствовать боль. Я таращилась на нее непонимающим взглядом, чувствовала на зубах сажу, ощущала, как воздух рвался через мой внезапно очистившийся нос, мгновенно обожженный изнутри. Я покачала головой, и молодая врач смущенно улыбнулась, пытаясь найти другие слова на более легком языке.

С резким треском пожилая удалила остатки моей штанины, разорвав ее по шву. Тело оказалось на удивление нетронутым ожогами, за исключением кусочка на тыльной части икры, хотя я не смогла припомнить, как повредила ее.

Молодая прослушала сердце, легкие, измерила давление и наложила на лицо маску. Я очень мало что поняла из последовавшего разговора, в котором молодая проявляла неуверенность, а пожилая – незаинтересованность, пока, наконец, та, что постарше, не поглядела на меня и не рявкнула на строгом и жестком английском:

– Тошнит? Перед глазами плывет? Да?

– Да.

– Больница, мы поедем в больницу. Есть семья, друзья?

– Нет.

– Посольству сообщать?

– А это обязательно?

Она уставилась на меня, как на слабоумную, затем отвернулась.

– Мы едем в больницу, – еще раз рявкнула она и, немного подумав, заключила: – Вы в порядке. Почти в полном.

В больнице меня поместили в отсек, огороженный небесно-голубыми занавесями. Медсестра подключила меня к кардиомонитору, снова измерила мне давление, поставила на палец датчик кислородного монитора. Пока она всем этим занималась, появился врач и прослушал мои легкие, потом выслушал врачей со «Скорой», обследовал глаза с миниатюрным фонариком, изучил цифры на дисплее, осмотрел ожог на тыльной стороне ноги, потом еще один, на левой ключице, и еще – на внутренней стороне левой руки, поцокал языком, затем улыбнулся мне и повторил слова пожилого врача: