Избранная луной

– Лучше бы ты его не знала, мама. Лучше бы ты полюбила кого-то из нашего Клана. И тогда я ничем не отличалась бы от других. И могла бы смело стоять с тобой рядом, без опаски, что нас могут изгнать или того хуже.

Излив душу, Мари мысленно одернула себя: «Что толку тоску нагонять! Надо взбодриться к маминому приходу. Она за меня переживает. После очищения Клана вернется усталая. Мало того, что она переживает за меня, так еще работа с Кланом отнимает у нее немалые силы».

Девушка задумалась, а затем высказала вслух мысль, которая терзала ее каждую третью ночь, когда мать уходила из дома выполнять обряд:

– Ненавижу их. Ненавижу землерылов. Знай себе черпают у нее. Рано или поздно они вычерпают ее до дна.

Девочка моя, нельзя ненавидеть свой Клан. Ты владеешь моим сердцем, а я владею Духом Клана. Самая заветная моя мечта – что однажды Духом Клана завладеешь ты.

Припомнив материнские наставления, Мари заставила себя отвлечься от горьких мыслей и обратилась к занятию, всегда приносившему ей радость – к рисованию. Она взяла неоконченный мамин портрет и всмотрелась в него острым взглядом художника. Да, руки вне перспективы, но это легко поправить. Зато лицо и вправду удалось. Леда, хоть и Жрица, хоть и душа Клана, но не была красавицей, под стать большинству сородичей: низкий лоб, толстоватый нос, губы ниточкой. Но на рисунке узкие губы Леды растянулись в прекрасной улыбке, подчеркивающей огромные серебристо-серые лучистые глаза, истинное украшение лица.

– Вот они-то мне удались.

Мари невольно потянулась к драгоценному овальному зеркалу размером с ладонь – большую редкость. Оно возвышалось на столе среди чернильниц, перьев и угольных карандашей. Девушка поднесла его поближе и заглянула в волшебное стекло.

В зеркале она увидела чистое, умытое девичье лицо, в чертах – ни намека на материнский облик, огромные серебристо-серые глаза не в счет. Мари провела рукой по волосам, те стояли колом из-за густой темной краски. Мама красила ее волосы раз в неделю, чтобы они приобретали мутный, грязноватый оттенок, как стоячая вода в водоеме. «Точь-в-точь землерылиха, – расстроилась было Мари. Однако, покачав головой, девушка приказала своему отражению: – Не вздумай жаловаться! Пусть некрасивая, зато живая. И никто не знает о тебе правду».

Мари тряхнула головой, и при тусклом свете мха и грибов-фонариков глаза ее, зоркие даже в темноте – эту черту она унаследовала от матери – уловили в зеркале отблеск закатного солнца. Не спуская глаз со своего отражения, девушка выпростала из свалявшейся копны на голове длинную прядь и накрутила на палец. Краска в этом месте сошла, и прядь под ней была шелковистая на ощупь.

– Мои волосы золотистые, как солнце. Я почти успела забыть.

Мари опять вгляделась в отражение. И не зря. В полутьме пещеры брови поблескивали, и сквозь темную краску настойчиво проступал их настоящий, золотистый цвет.

– Мама, как всегда, права. Пора красить, – буркнула Мари.

Да не все ли равно? Завтра, перед тем как выйти наружу – а она выйдет из дома, только если солнце будет закрыто облаками – Мари тщательно закрасит свои светлые брови, намажет лицо грязно-серой пастой, которую они с мамой доводили до совершенства целых восемнадцать зим. Словом, огрубит свои черты и превратится в настоящую, чистокровную землерылиху.

Мари провела рукой по чистому лбу, не шишковатому, как у матери, а гладкому. Затем ощупала выступающие скулы, точеный нос.

– Я вижу тебя, отец, – шепнула девушка, глядя в зеркало. – Только так я и могу увидеть тебя, но все-таки вижу. Вижу в себе твои черты, знаю нашу историю. Маме никогда не забыть. И мне не забыть. А как тут забудешь? Что ни день, мое несходство с окружающими напоминает о тебе.

Мари отложила зеркало и принялась рыться в стопке листов с рисунками, которые нуждались в доработке. Леда знала, что это лишь наброски, и не трогала их. С самого низа стопки девушка достала тонкий длинный листок.

Набросок был сделан черной тушью из грецкого ореха. Лишь самые острые перья годились для тончайших штрихов, что оживили бы рисунок. С рисунка смотрел высокий мужчина, будто списанный с Мари, только глаза другие. Он стоял рядом с водопадом, улыбаясь простенькой молодой женщине, глядевшей на него влюбленными глазами – глазами Леды; на руках женщина держала младенца, запеленутого в пышные мягкие листья священного папоротника. А рядом с изображением мужчины просматривался едва намеченный контур огромного пса, стоявшего на страже.

– Вы встретились случайно, – проговорила Мари, водя пальцем по рисунку. – Она не должна была видеться с тобой, но все-таки виделась. Не должна была тебя любить, но любила. Она рассказывала, что по твоему лицу с первого взгляда поняла, какое у тебя доброе сердце. – Мари умолкла и вновь коснулась своего лица. – Мама говорит, что тоже видит во мне твои черты. Но мы должны скрываться, оберегать вашу тайну, потому что Псобратьям и Землеступам нельзя быть вместе, нельзя любить друг друга. – Мари осторожно погладила лист бумаги, будто лаская отца, которого ей не дано увидеть. Взяв любимое перо, она обмакнула его в чернила и принялась выводить на коже отца тончайшие узоры, что вспыхивали при свете солнца. Оно наполняло Псобратьев силой, которая когда-то уничтожила мир, но она же и помогла создать новый, основанный на новых началах.

Те же филигранные узоры проступали и на коже Мари, но никогда, никогда не вспыхнут они на коже Леды и ее соплеменников-Землеступов.

Ночь напролет трудилась Мари, склонившись над листком – дорабатывала рисунок и вспоминала историю, много раз слышанную от матери: о человеке, который вместо того чтобы взять ее в плен, угнать в рабство и презирать, полюбил ее. О том, как они встречались тайно, узнавая друг друга: Гален обнаружил скрытую красоту Леды, а Леда – его удивительную доброту. О том, как от их любви родилась Мари и как Гален с Ледой собирались бежать, чтобы положить начало новому племени, где-нибудь далеко, в глухих лесах, где нет ни Псобратьев, ни Землеступов, только Леда, Гален и дитя, которое они поклялись любить.

– Ах да, про тебя-то я и забыла. – Мари, созерцавшая рисунок, коснулась грубо набросанного контура собаки. – Звали тебя Орион, и историю твою я знаю, а вот как ты выглядел – нет. – За всю жизнь Мари лишь четыре раза видела собак, да и то мельком и издалека. Память хранила лишь смутные силуэты.

«Псов остерегайся – от рысей скрывайся – к земле припадай, жизнь свою спасай», – прошептала Мари правило, знакомое всем Землеступам.

– Но это еще не все, – размышляла она, штрихами создавая мех Ориона. Леда рассказывала, что Псобратья и их собаки схожи характерами – овчарки-вожаки храбры и благородны, а охотники-терьеры умны и преданны, и что собака сама выбирает спутника на всю жизнь, наделенного теми же прекрасными чертами.

– Тогда почему Псобратья берут нас в рабство и обращаются с нами как с животными?

Никто не отозвался, тихо было в норе, и Мари снова вздохнула, жалея, что не знает истинных ответов на свои вопросы. От матери она, конечно, слышала, что у отца была овчарка, могучий пес, без тени злобы и коварства. Он отличался благородством, как и его спутник, ее отец – и был верным и любящим, добрым и смелым. – Мама говорит, мех у тебя был гуще, чем у кролика, и мягче, чем у олененка. Ах, если бы только я тебя знала! Если бы могла дорисовать!

Мари встряхнула головой, будто вынырнула из глубокого омута. Ее желаниям не дано сбыться.

– Мы не успели сбежать, тебя убили, – продолжала Мари. – И тебя, и отца моего убили. – Взгляд ее упал на младенца в живительных листьях священного папоротника. – Они застали вас, когда вы рвали для меня листья папоротника, и убили, потому что вы не стали нас выдавать. – Мари зажмурилась. Сейчас она жалела, что у нее столь богатое воображение – слишком явственно виделась ей картина их гибели. И пусть с того страшного дня миновало уже восемнадцать зим, Леда не могла вспоминать о нем без слез.

«Его выследили по дороге к месту наших встреч и пытались заманить нас с тобой в ловушку, девочка моя. Но твой отец велел мне никогда, никогда не выходить, пока я не услышу его зов. В тот страшный день он, видно, чуял беду – не звал меня, когда я стояла в укрытии. Я тихонько ждала вместе с тобой, улыбалась – думала, он меня испытывает, для нашей же безопасности.