Страница 30 из 57
Я не видел главного: революционного подъема; может быть, ошибался, может быть, ошибаюсь сейчас; я все время видел спад, понижение энергии.
Не в гору – под гору шла революция.
А как сформировался этот спад, то было почти безразлично.
Но, если бы нас спросили тогда: «За кого вы, за Каледина, Корнилова или за большевиков?» – мы с Таском выбрали бы большевиков.
Впрочем, в одной комедии арлекин на вопрос: «Предпочитаешь ли ты быть повешенным или четвертованным?» – ответил: «Я предпочитаю суп».
Таск все не ехал. Раз мы получили радио от Эрна, где приводились турецкие условия перемирия. Эрн спрашивал санкцию Вадбольского. Ему ответили – подписывайте!
Приехал Таск. Приехал, кажется, верхом. Распад армии сказался на автомобилях: ему не выслали машины.
От Шейхин-Герусин, куда его проводили турки, он шел пешком мимо телеграфной линии, столбы которой были спилены на дрова, и только четыре ряда проволоки тянулись в пыли.
Турки видали, что мы никого не послали за своими. Мы уже и не представлялись, что мы армия.
Передаю отрывки рассказа Таска.
Пережить мирные переговоры, говоря от лица бессильного, – тяжелое дело.
Когда они ехали к туркам, то те их встретили на перевале.
Туркам мир – счастье. Они целовали наших и смеялись от радости.
Турецкие солдаты, оборванные и худые, смотрели на них улыбаясь…
Ехали знаменитым Равандузским ущельем, предполагаемым путем нашего наступления на Мосул.
Это глубокое и равнокраее ущелье. В одном месте, с самого края стены гор, падает полотно водопада. Вода, разбиваясь о камни, гейзером летит вверх, облаками пены.
По дороге заезжали в Ардебиль, круглый город с высокой стеной. В городе одна улица – площадь посередине.
Выехали в Месопотамию. Стали встречаться табуны лошадей, тощих и со сбитыми спинами. Автомобилю приходилось лавировать между конскими трупами.
Въехали в Мосул. Немцы, тогдашние хозяева и наших, и турок, встретили парламентеров сухо и тут же предложили подписать договор о перемирии, содержащий, в числе прочих условий, немедленное очищение Персии.
Конечно, мы должны были очистить Персию и знали, что уйдем из нее, но не хотели сделать это по немецкому приказанию.
Я, к сожалению, не помню всех немецких условий.
Кое-что можно было бы восстановить по тифлисским газетам; архив нашего штаба, я думаю, пропал.
Все подробности можно узнать по немецким газетам или у Ефрема Таска.
Представителем турок, и очень любезным представителем, был Халил-паша.
Слава Халил-паши на Востоке – громкая. Это тот самый Халил-паша, который при отходе от Эрзерума закопал четыреста армянских младенцев в землю.
Я думаю, что это по-турецки значит «хлопнуть дверью».
И с этим человеком, очень милым по внешности, нужно было вести переговоры.
Турки радовались миру. Халил-паша с горечью говорил о том, что им приходилось воевать уже десять лет.
Между прочим, Таск был у него на приеме.
Доктор из евреев сидел на полу и, играя на чем-то вроде цитры, пел.
Халил-паша в самых патетических местах подпевал, щелкая пальцами, и подносил певцу рюмки водки.
Тот целовал руку господина.
Халил-паша с восторгом говорил об аннулировании долгов: «Это очень хорошо, это мне нравится; мы тоже не хотим платить».
В городе были русские пленные, запуганные и тянущиеся при виде немецкого солдата.
Наши пробовали говорить с ними. Одни из пленных были настроены монархически, другие – робко-республикански…
Когда парламентеры возвращались домой, то женщины, увезенные из Армении, прорвались к ним, схватили их лошадей за ноги и хвосты и кричали: «Возьмите нас с собой, убейте нас». А те молча уезжали…
Нашим пришлось испытать Брест до Бреста.
Я сказал Таску, что я уезжаю. Он не спорил.
Айсоры очень горевали, мне было самому тяжело уезжать, но мне казалось возможным сделать что-то в Питере, а остаться нужно было навсегда, так как с армией идти я не хотел. Уже был близок конец. И был конец декабря.
В тысяча семьсот котором-то году, кажется при Екатерине I, – для них это не важно, – пестрые крысы из среднеазиатских степей, собравшись в стаи, толпы, тучи, переселились в Европу.
Они шли плотной, ровной массой. Хищные птицы, собравшись со всего света, летали над ними; тысячи погибли, погибли миллионы – сотни миллионов шли вперед.
Они дошли до Волги, бросились и переплыли. Река сносила их, вся Волга до Астрахани пестрела трупами; но они переплыли ее и вступили в Европу.
Они заняли все, рассеиваясь и становясь невидимыми.
Я вместе с небольшой стайкой сел на барку в Геленжике.
Усталый солдат, комендант, узнал меня и начал рассказывать про то, как только что прошел полк.
Солдаты, заняв места на барже, хотели выбрасывать за борт ящики с патронами, говоря, что они им мешают и все равно не нужны. Их с трудом уговорили.
Железная баржа наполнилась. Люди лежали, почти молчали, ждали катера.
Пришел катер, зацепили нас и потащили.
Я сидел на палубе.
Геленжик уходил. Мотор стучал.
Зажгли фонарь, его отражение колебалось в воде.
Приехали в Шерифхане. Здесь уже собирались в одну кучу люди, едущие в Россию, со всех пристаней озера.
На путях стояло четыре вагона, набитых так, что рессоры прогнулись и повисли.
Влез не глядя. Вагон был классный, но ободранный.
До отхода поезда было еще неопределенно далеко.
Со мной заговорили. Ехали солдаты разведывательной команды одного полка. Я знал этих людей, они славились своей смелостью в поиске баранов.
Состояла эта команда из амнистированных уголовных; я знал, как они из огня вынесли своего тяжелораненого товарища.
Мы тихо говорили о курдах, и в последний раз я слыхал слова: курд – враг.
Рассветало. На крыше вагона возились тяжелые голуби, это влезали на нее все новые и новые пассажиры.
Стало светло. Слышен был голос заведующего посадкой: «Товарищи, вы едете на верную смерть, нельзя так перегружать вагона; слезьте, товарищи!»
Мы глухи, как мордва.
Наконец подали паровоз, и нас потащили.
Ехали до Сафьяна, покорно теснясь и терпя.
На Сафьяне была пересадка. Еще работал питательный пункт Земского союза.
Составили поезд из багажных платформ. Тормозные вагоны были давно угнаны.
Мы тронулись, и вагоны застучали все громче и громче, напирая друг на друга, все разгоняясь, толкаясь, как будто стараясь перескочить друг через друга.
Все сидели, повернувшись к своим мешкам.
Быстро мелькающие верстовые столбы рифмовали дорогу. Паровоз растерянно свистел.
На этом спуске, ужасном спуске в Джульфу, крушения были очень часты. Когда один поезд выскочил из закругления, то взгромоздившиеся друг на друга вагоны образовали гору в десять саженей высоты.
Дошли до Джульфы.
Здесь сливалась волна, идущая из 4-го корпуса, с нашей волной. Туча людей ждала поезда.
Поезд пришел. Мы не рвали друг друга зубами, нет. Мы брикетами спрессовывались в вагоны.
Нервное возбуждение, сопровождающее все такие переселения, делало всех выносливыми.
Под Александрополем не то туннель, не то проволока срезала ехавших на крыше.
Здесь сливалась наша волна с идущими из Саракамыша.
Немного может сказать крыса, прошедшая даже через всю Азию. Она не знает даже, та ли она самая крыса, которая вышла из дому.
В Александрополе многие солдаты садились в порожние вагоны, идущие в Саракамыш или Эрзерум, чтобы, сделав в них путь до фронта, потом ехать в Россию.
Вокзал был цел. Железные линии рельсов гипнотизировали, вокзал уже был вне внимания.
Встретил солдат, которые меня знали, с ними попал в поезд.
Доехал до Тифлиса или, вернее, до Нафтлуга (передаточный пункт). В Тифлис нас не пускали, боясь погрома.
Пешком пошел в город.
Тифлис переживал лихорадочные дни. Быстро обнажались границы, и сейчас он был город безоградный.