Страница 28 из 57
Сосед переводил мне программу партии, которая называла себя социал-демократами.
Ее первым пунктом было – «крепостное право не отменяется». Я проверил перевод у одного товарища, оказалось, что это так.
Дальше шли пункты о борьбе с нищенством.
Я встал с поднятой в руке рюмкой. Я, глядя на рукав своего обтрепавшегося френча, начал говорить, прерывая речь длинными паузами, в которых журчал переводчик.
Говорил сперва о том, что нам ничего не надо от Персии, кроме ее счастья, и о том, что мы, вместе со своими погромами, все же больше всех уважаем страну.
В конце рассердился и пожелал Персии социальную революцию.
Музыка зурнила «Тоску по родине».
Другой вечер я провел у Ага-Петроса на званом обеде по случаю присылки Мар-Шимуну ордена Святого Владимира на шею.
Пройти в дом Петроса нужно было через длинные проходы, каждый проход замыкался глиняным зданием, в котором дорога доходила до двери и поворачивалась.
Такой дом не возьмешь внезапно.
На последнем дворе – стадо уток и гусей. Это можно найти в доме почти каждого перса.
Металлическое гаганье птиц сперва часто будило меня ночью.
Сада во дворе Петроса не было.
На верху стены сидел, сжавшись от холода – была ночь, – павлин. Тяжелый, пышный даже при луне хвост резко выделялся на беленой глине.
Приглашены были исключительно ассирийцы.
Слуги в цветных носках ходили без шума.
Ветер парусил коленкор окон.
Приехал Вадбольский. Вообще же он жил затворником и никуда не выходил.
Вадбольский провел церемонию возложения ордена «трепетными руками» с небрежной почтительностью.
По-своему он хорошо знал Восток, и его здесь уважали.
Взволнованный патриарх с румяным лицом блистал глазами, голова его странно седая, седина совершенно серебряная, а ему только 26 лет.
Впоследствии его обманом заманил к себе курд Синко и убил.
В зале стояли винтовки в козлах.
У дружинников отбирали оружие, когда они приходили домой.
Все были озабочены.
Я оттого так много пишу об айсорах, что считал возможным создать из них силу.
Вернее, я не видел других возможностей создать силу.
Кроме того, нужно было спасать людей, связавших свою судьбу с Россией.
Интересно, как создаются легенды.
Петрос или какой-то православный священник-айсор, тот, кажется, который на одном приеме у губернатора все время с манерой странствующего монашка говорил, что не нужно сердиться на айсорских «беднячков», сказал мне:
«Вы знаете, к Вадбольскому приходили наши женщины и сказали ему: „Наших мужей мы вам отдаем; но велите убить нас, только не оставляйте на убой персам“».
Конечно, к Вадбольскому никто с такими словами не приходил; но их все думали и слышали сказанными.
Армяне и айсоры предлагали нам следующее. Они просили, чтобы мы оставили два полка в качестве ядра, вокруг которого можно было бы формировать национальные дружины. Взять два полка было неоткуда.
А оружие и инструкторов дать было можно.
Оружия у нас были запасы, инструкторами оставались многие офицеры и унтер-офицеры, не ждущие от России для себя ничего хорошего.
Я был сторонником поспешного, панически поспешного формирования.
Русские войска оружие отдавали очень неохотно, но я знал способ.
Нужно было только давать отпуск всей команде, например команде ружейного парка, она уезжала, и оружие можно было брать.
Кстати, об оружии. Среди солдат твердо сложилось убеждение, что есть приказ уходить с ружьями. Говорили, что в Россию не пропускают солдат без винтовок.
Краевой же Совет на мои повторные запросы о разрешении отпускать солдат с оружием отвечал приказанием разоружить демобилизованных. А как их разоружить?
Я предлагал, считаясь с тем, что винтовки все равно будут увезены, разрешить этот увоз, но вписать каждому солдату в его документы, что при нем находится винтовка номер такой-то и столько-то патронов, которые он обязан зарегистрировать в своем волостном Совете.
Это я хотел сделать для того, чтобы ослабить продажу винтовок.
Винтовка, да еще русская, на Востоке – драгоценность. Вначале за винтовку давали 2000–3000 руб., за патрон на базаре платили 3 руб., на станции Камерлю за такой же патрон давали бутылку коньяка.
Для сравнения с этими ценами привожу цену на женщин, увезенных из Персии и с Кавказа нашими солдатами.
Женщина в Феодосии, например, стоила при покупке ее навсегда 15 руб. употребленная и 40 руб. неупотребленная.
Так уже как не продать винтовку!
Пушки продавали. Но кого, впрочем, сейчас этим удивишь?
Мне регистрировать увоз винтовок не дали, а велели ему противиться.
Во всяком случае, оружие для национальных дружин достать было можно.
Армянские части формировал товарищ Степаньянц, бывший председатель армейского комитета, а потом офицер для поручений при комиссаре.
Степаньянц при знакомстве с ним производил впечатление не очень развитого человека.
Родился он в России и, казалось, был мало связан с здешними армянами.
Но он вырос у меня на глазах, как только дело дошло до защиты своего народа. Я удивлялся, глядя на его решительность и авторитетность.
У армян есть то, что можно встретить, пожалуй, еще только у евреев, – национальная дисциплина.
Дашнаки располагались в доме Манусарьянца, как в своем собственном.
Хозяин держал повод коня Степаньянца.
Когда нужно было собрать армян-дезертиров, было вывешено следующее объявление: «Вам, дезертирам-армянам, приказываем явиться к такому-то числу; неявившиеся будут убиты к такому-то числу».
И конечно, ближайшие родственники убили бы неявившихся.
Из-за формирования происходили трения между Мар-Шимуном и Петросом.
Но в результате они примирились на том, что Петрос стал начальником штаба Мар-Шимуна.
Петрос волновался. «Это не война, стоять Урмия, когда Гердык нет!» А из Гердыка уже ушли войска. Он послал в Гердык десяток своих людей.
Люди уходили, запасы бросались, бросалось оружие, сахар – громадное количество сахара.
Мы возвращали Курдистану все награбленное.
Я хотел подарить наши склады из тех, которые нельзя было вывезти, формируемым войскам.
Они вывезли бы их как-нибудь. И имущество все же осталось бы в руках наших друзей.
Кстати, из-за формирования я в конце концов разошелся с вернувшимся Таском.
Он говорил, что формирование, да еще производимое так поспешно, приведет к авантюрам в стиле принца Вид. Я очень огорчился, так как не видел других путей.
Таск имел ориентацию на Россию, на отвод нашей армии, по возможности целой, домой. Моя ориентация была местная.
Если бы при мне был хоть один близкий человек, если бы я не стремился к тому же обратно к библиотекам, я никуда бы не поехал и стал бы отсиживаться на Востоке.
А на Востоке была еще черта, которая меня с ним примиряла: здесь не было антисемитизма.
В армии уже говорили, что Шкловский – жид, как об этом сообщил мне, с видом товарища по профессии, офицер из евреев, только что выпущенный из военного училища, с которым я встретился у казначея.
А в Персии евреи не под ударом, впрочем, так же, как и в Турции.
Говорят они здесь, кажется, на языке, происшедшем из арамейского, в то время как евреи русского Кавказа говорят на каком-то татарском наречии.
Когда англичане взяли Иерусалим, ко мне пришла депутация от ассирийцев, принесла 10 фунтов сахару и орамарского кишмиша и сказала так.
Да, еще два слова прежде. На столе стоял чай, потому что пришедших гостей нужно как-нибудь угостить.
«Наш народ и твой народ будут снова жить вместе, рядом. Правда, мы разрушили храм Соломона тогда-то, но после мы же восстановили его».
Так они говорили, считая себя потомками ассирийцев, а меня евреем.
В сущности говоря, они ошибались – я не совсем еврей, а они не потомки ассирийцев.
По крови они евреи-арамейцы.
Но в разговоре было характерно ощущение непрерывности традиции – отличительная черта здешних народов.