Страница 10 из 24
Дядя Эраст находился в стационаре без определенного диагноза, а вернее, находился просто так. Он пребывал на госпитализации, потому что любил лечиться и был очень настойчив в достижении своей цели.
Выходя из больницы, старик сразу принимался утомлять докторов слезливыми просьбами о новой госпитализации. И примерно раза два в год его хлопоты увенчивались удачей. Такой удивительной настойчивости больше ни у кого в Кивакине не было.
Но все сказанное вовсе не означает, что какой-то особо зловещей личностью являлся дядя Эраст. Вовсе нет! Хоть и был он старикашкой надоедливым, весьма настырным и нудным, то и дело намекал на какие-то свои старинные заслуги и связи, но все знали о его абсолютной безвредности, о его одиночестве и невеселом в целом житье. Знали и многие жалели в меру своих возможностей, чаще всего, конечно, жалели за государственный счет. Это, между прочим, очень удобно, никаких трат, а кажешься достойным любви и уважения человеком.
- Валя, Валя! - надоедал дядя Эраст медсестре, - я вас умоляю: поставьте мне какой-нибудь укол, что же это за госпитализация без уколов?!
- Да что мне вам поставить, если вы здоровый!
- Нельзя так говорить, девушка, разве в моем возрасте люди бывают здоровыми? Тем более если вся жизнь отдана самому прекрасному на земле.
На улице тем временем начинался дождь. Перед глазами у Афони продолжал висеть разноцветный полосатый половик осени. По-видимому, из-за этого, а из-за чего больше, потянуло Афоню пофилософствовать на экологическую тему. И он сказал, ни к кому не обращаясь:
- Представляю, какой рай был бы на земле, если бы убрать с нее куда-нибудь человечество...
И несколько длительных мгновений эта фраза неприкаянно витала в спертом воздухе больничной палаты, поддерживаемая некими восходящими потоками. И Афоня уже успел подумать, что одно из двух - либо эта тема здесь никого не интересует, либо прихотливость его мысли такова, что не каждому дано поспеть за ней. Уже подумал Афоня, что ответа, точнее поддержки важного разговора ему не дождаться, как подал голос Тимофеев.
- Вот это нет, вот это не могу с тобой согласиться, Афоня, рай-то, может, и был бы, да кому он нужен, если нету человечества?! Кому нужно все, если некому это все взять и скушать?! А, ответь мне!
- Это тебе не по трещинам на потолке мысленно путешествовать, Тимофеев, - засмеялся Афоня, довольный, что нашлась перспективная для разговора тема, - по-твоему, что ли, Вселенная только для того и существует, чтобы нам с тобой доставлять удовольствие?
- Ну, не так примитивно, но по сути - верно. Для чего же еще наша с тобой Вселенная существует?
Разгорающийся диспут прервала медсестра Валя.
- Всем лечь на живот и приготовиться к бою! - скомандовала она по-медицински грубовато и весело.
- И мне тоже к бою, Валюша? - робко подал голос дядя Эраст, не успевший принять участие в экологическо-космической дискуссии. В его голосе звучала такая трогательная надежда, что отмахнуться от нее можно было только совсем не имея сердца.
- Ладно уж, так и быть, - пообещала добрая девушка.
И старик быстренько занял надлежащее положение, спустил до колен подштанники и замолк, боясь, как бы медсестра не передумала. Он лежал маленький и жалкий на своей постельке, стараясь не спугнуть мгновение.
- Две пачки махорки! - усмехнулся Тимофеев, глянув мельком на дряблые старческие ягодицы.
Но старик не откликнулся. Он лежал ничком, чуть подвернув голову набок, и черный маленький глаз, наивно-хитрющий, испуганно-настороженный, глядел на мир, ограниченный белыми плоскостями.
Валентина сделала уколы, не обошла и старика. Что уж она ему там вкатила - осталось ее личной профессиональной тайной.
И больные умиротворенно затихли. Как ни говори, а укольчики были самым главным компонентом всего процесса постановки больных на ноги. Поскольку все остальное, кроме уколов, то есть сон, питание и разговоры друг с дружкой можно было бы осуществлять, или, лучше сказать, производить без отрыва от домашних условий.
Все затихли умиротворенно и вскоре заснули. Между прочим, такая способность дрыхнуть сутками почти без перерывов может развиваться только в больнице и больше нигде. Потому что если в больнице не спать, то куда же девать такую уйму дармового времени?
Конечно, можно читать, писать письма полузабытым друзьям и родственникам, смотреть телевизор, играть в какие-нибудь настольные игры. Но что-то быстро наскучивает все это в условиях стационара, начинает от этих дел клонить человека в сон, едва он берется за них. Такова, видать, особенность больничной жизни. И по-моему, некоторые категории людей просто-таки нуждаются в том, чтобы примерно раз в год укладывали их в стационар, устраивали им принудительные госпитализации, вне зависимости от состояния здоровья. Чтобы могли они выспаться как следует, а главное, собраться с мыслями.
Поскольку, некоторым, бывает, вообще ни разу в жизни не удается собраться с мыслями. А потом заболеют, попадут в больницу - а уже и помирать пора. Так и помирают без мыслей.
По-настоящему Афоню звали вовсе и не Афоней, и не Афанасием, а Афанорелем. У него в паспорте так прямо и написано: "Афанорель Греков". Без всякого отчества, словно он нерусский.
Да он и был нерусским. Греком был от рождения наш Афанорель, самым настоящим чистопородным греком. А может быть, даже и более чистопородным, чем все живущие ныне греки, не в обиду им будет сказано. Поскольку был он не простым, а древним греком.
А случилось с ним в ранней молодости вот что. Жил наш Афанорель в славном Пелопоннесе, дом свой имел, рабов сколько-то, причем среди них и славяне имелись. Жил нормально, как и полагалось честному человеку, рабов своих бил редко и старался при этом не калечить, поклонялся богам олимпийским, и боги за это хранили Афанореля до поры до времени.
Хранили-хранили, пока не прогневал он кого-то из них нечаянно. Даже и сам не понял, когда прогневал и как. Нам-то с нашим Иисусом Христом намного легче. Проштрафился, так хоть точно знаешь - перед кем. Знаешь, стало быть, и перед кем конкретно извиняться. А в Древней-то Греции - попробуй! Не вдруг еще и грех замолишь.
Словом, шел однажды, шел Афанорель по своему Пелопоннесу, улыбался солнцу, радовался жизни, стучал древнегреческими сандалетами по булыжной мостовой. И поскользнулся на сухом ровном месте. И провалился черт-те куда!! Провалился в будущее на глубину примерно так двадцати пяти веков. То есть в наше с вами время.
И вот стоял так бедняга Афанорель посреди бывшего теперь уже Пелопоннеса, вовсе не своего, а давно уж нашего, хлопал глазами на ничуть не постаревшее солнышко, озирался по сторонам и бормотал что-то религиозно-языческое. Вроде как "ё-ка-лэ-мэ-нэ..." или еще что-то в этом духе.
И окружала его толпа наших граждан. Окружала, окружала, пока совсем не окружила, так что при всем желании не мог он уже вырваться из этого окружения, не мог затеряться в толпе отдыхающих.
А вообще, интересно было, конечно, людям наблюдать, как прямо из воздуха, прямо посреди улицы материализовался этот древний грек.
Время стояло тревожное. Только-только определились с одним простовато-нагловато-наивным пареньком, залетевшим к нам из-за кордона на маленьком самолетике, а тут еще один самовольный визитер. Нет, если б не самовольный, так никто бы и слова не сказал.
Но Афанорель визы не имел, а к тому же принадлежал вообще к Бог знает какой мрачной общественно-экономической формации. Против этой формации капитализм - прямо-таки прогрессивнейшая и гуманнейшая форма правления.
И прямо там, посреди бывшего Пелопоннеса, и сказал Афанорель свою, ставшую потом излюбленной, первую фразу. Он сказал ее, когда как следует осмотрелся вокруг, когда осмотрел достаточно пристально наших с вами рядовых сограждан, только загорелых и полуголых по причине нахождения под солнцем знойного юга.
- У нас, в Древней Греции, все не так! - вот что сказал Афанорель.