Страница 5 из 32
"Бусинки", "бусинки"... В поисках острого сюжета - бусинки... Стивенсон, потом Киплинг, а затем вдруг Лев Толстой с "Хаджи-Муратом" лучшей мировой вещью (на мой взгляд) после "Мадам Бовари". Киплинг, оказывается, учился у Толстого. Творчески, как говорят теоретики литературы, осваивал предельные ситуации. Или проще - смерть человека. Любого человека!
Но я тогда лазил на карачках, уже обремененный теориями, и искал свою рукопись. Об убиенной Свете. О расчлененной красоте. Холодно входила в сердце мысль: зачем ищешь? Смерть в описании классиков трагична и поучительна всегда для человека, ибо трепетна и незабываема. А тут смерть на бешеном повороте событий. "Кто был никем, тот станет всем". Не только вошедшие "в закон воры", а и кандидаты физико-математических наук - дети гегемонов, могут прятать купюры в рыхлых кроватях, заваливая их стопками никому ненужного чтива.
Между прочим, откуда берутся такие купюры, если человек работает скромным сторожем? Человеку двадцать семь. Он с усиками не моржовыми, которые в большинстве носят эти полугородские, полудеревенские захлопотанные на службе чучела, а с усиками и в придачу бородками а-ля д'Артаньян; он в майке с лозунгом на английском языке, в шортах китайского покроя. Увидев свои сто семьдесят тысяч, спрятанными под ковром и обнародованными на суде, этот с усиками, которого "опознала" девочка, дочь Светы, дочь, которую Света, выйдя по любви, родила в семнадцать лет, сказал:
- Я йей прэдлагал пят тыща за один секс. Зачэм нэ пашла?
У Светы, на несчастье, было более ста тысяч крупных купюр, спрятанных под научными изысканиями, как оказалось, напрасными изысканиями Витеньки и его несчастных коллег.
Но я лазил и искал рукопись, боясь не стать богатым и ругал последними словами гостей, привыкших приходить в мое отсутствие после съемок "на натуре", чтобы распить бутылочку-другую, отойти, как они любят говорить, эти великие труженики-актеришки, от "мерзкой действительности".
Кстати, они часто обращались к моей рукописи. Один из них, очень талантливый документалист, как-то с сожалением даже высказался:
- Старик, зря ты замуровал действительные факты в эту глупую художественность. Сейчас читатель и зритель на нее, художественность, плюет... Их ошарашь документом! Бог мой, одно четвертование! Как заткнутся все эти зрители и читатели! Страшно, старик, с ними спорить. Выпотроши ее и все будет - ладушки! Я имею ввиду эту художественность.
Наконец, я нашел, что искал. Я увидел, что искал. Куски человеческого мяса. Палец с кольцом. Бывший палец. Бывшие куски человеческого мяса... Ценные фотографии для истории человечества, которое уже не хочет читать художественных вещей. Хочет бежать глазами галопом по Европам... Мой милый, добрый читатель! Я ведь так старательно разбрасывал "бусинки" по всему белому полю листа! Попробую почитать, что уложил в эти сто страниц убористого текста. Что можно представить так, без художественного осмысления? Зачем люди писали когда-то с надрывом? Пришли новые времена, новые "герои", новые читатели?
Самое удивительное началось, когда я развязал тесемочки у папки. Что за наваждение? Вроде вытравлены многие строчки. Хорошо помню, после машинистки я очень тщательно вычитал текст.
Я кинулся к блокноту, где покоилось второе убийство - Ирины. Был чист и мой блокнот. Тот самый, с которым я ездил и в подвал, где лежала Ирина, и к свидетелям. Я все аккуратно тогда записывал. Теперь это все исчезло.
Попытавшись восстановить блокнот по памяти (шут с ней, с повестью) я, однако, восстановить ничего не смог. Лишь вспомнил один эпизод, который горячо на совещании оперативной группы обсуждался. Кто-то высказал предположение: "Может убийца Ирины - тот "вор в законе"?
Они тогда в группе не все знали, что в поселке, где было совершено убийство, живет такой вор. Этот вор отпущен на волю в тот осенний, еще теплый день, когда, теперь убитая, Ирина Г. шла по улице, на которой жила, в легком коротком платьице. У нее полноватые ноги в хороших заграничных колготках, открытая шея "необыкновенной красоты" (из протокола) и "чуть-чуть большой нос на худощавом лице". "И он положил на нее глаз".
Об этом рассказывал кому-то (полковнику, подполковнику или старшему лейтенанту) нынешний начальник шахты. Этот начальник знал: по своей воле бывший "вор в законе" работает ныне проходчиком. Работает вопреки воровскому закону, запрещающему работать (в знак протеста против жестокости не только по отношению к существующей системе, но и к воровскому закону). Предположивший связь между убийством и новым жителем поселка, начальник шахты, однако, защищал этого "вора в законе", ибо имел о нем "источники информации" (так он сказал): вор был сейчас настоящим ламарем (тружеником), не вел никаких дел с забубеханными (бесшабашными, разгульными), тянул уже на идейного (и умеющего, и склонного к перевоспитанию)...
...Я горевал, глядя на рукопись и на блокнот. Ясно, кто это сделал. Лю! Но - как? В мое отсутствие, пока я смотрел всю эту муть на кинорынке? Да, легко войти в мою коммуналку. Ничего не составляет. Но - зачем? Ведь сто страниц убористого текста не так легко и написать!
Ладненько, не сделался богачом до этого, на порнухе не выедешь! Надо писать об Ирине. Надо восстанавливать блокнот. Особенно те места в нем, которые относились к мужу Ирины - Ледику. А повесть о Свете восстановить. Хотя, хотя... Мы еще хлебнем горя с такой жестокостью, стремительно катящейся на нас. Пусть полежит в таком уничтоженном виде!
Что Ледик приехал во вторник, мать и отец знали. Отцу позвонил на шахту сват. Поручал ли сын ему звонить от своего имени, потом так и не выяснили. Хотя, ну какой криминал в этом - позвонить? Но то, что сват предупреждал с тревогой: их сын, Ледик, тут, - это впоследствии вошло в протокол как "веское доказательство заранее спланированного убийства и непринятие мер к его предупреждению".
Все они звали до службы этого, теперь заматерелого, с бегающим взглядом моряка, Лёдиком. И теперь между собой тоже звали так.
Длинные часы - с утра вторника до вечера четверга, когда Ледик ввалился в дом родителей, конечно, прошли и у родителей Ирины и у родителей Ледика в напряжении. Дело в том, что в свое время именно мать Ледика написала в его тот дальний гарнизон, что "твоя жена, еще не оправившись от родов, позволяет себе кое-что лишнего", с кем - "ты это знаешь".