Страница 8 из 18
– Это все? – воскликнула пораженная королева.
– Все.
– Только всего?
– Боже мой, разве вы не видите, что я прошу у вас громадного благодеяния? Если вы так не думаете, значит, вы не знаете меня. Принимаете ли вы мое приглашение?
– Да, от всего сердца.
– О, благодарю вас!
– И я буду счастлива, – продолжала недоверчиво королева, – если мое присутствие будет вам чем-нибудь полезно.
– Полезно! – засмеялась герцогиня. – О нет! Приятно, сладко, радостно, да, тысячу раз да! Значит, вы обещаете?
– Клянусь вам.
Герцогиня схватила прекрасную руку королевы и покрыла ее поцелуями.
«Она, в сущности, добрая женщина, – подумала королева, – и… великодушная».
– Ваше величество, – продолжала герцогиня, – даете ли вы мне две недели?
– Конечно. Но для чего они вам?
– Потому что, зная, что я в немилости, никто не хотел дать мне в долг сто тысяч экю, которые мне нужны, чтобы привести в порядок Дампьер. Но теперь, когда станет известно, что я собираюсь принять ваше величество, все парижские капиталы потекут ко мне рекой.
– А, – сказала королева, кивнув головой, – сто тысяч экю! Нужно сто тысяч экю, чтоб поправить Дампьер?
– Да, почти сто тысяч.
– И никто не хочет одолжить их вам?
– Никто.
– Я их одолжу вам, если хотите, герцогиня.
– О, я не посмею.
– Напрасно, герцогиня.
– Правда?
– Честное слово королевы. Сто тысяч экю – это, право, не так много.
– В самом деле?
– Я знаю, что вы никогда не продавали ваше молчание за цену, которую оно стоило. Подвиньте мне этот стол, герцогиня, я напишу вам чек для Кольбера; нет, лучше для Фуке, который гораздо более воспитанный человек.
– А он заплатит?
– Если он не заплатит, заплачу я. Но это был бы первый случай, когда он отказал бы мне.
Королева написала записку, вручила ее герцогине и, весело поцеловав, отпустила ее.
V
Как Жан де Лафонтен написал свою первую басню
По исчерпании всех этих интриг человеческий ум, столь разнообразный в своих проявлениях, мог удобнее развернуться в трех последующих главах, которые мы ему предоставили в нашем повествовании.
Быть может, будет еще речь о политике и интригах в картине, которую мы собираемся писать, но ее пружины будут так скрыты, что читатель увидит только цветы и краски, совсем как в ярмарочных театрах, когда появляется на сцене великан, приводимый в движение маленькими ножками и слабыми ручками ребенка, спрятанного в его остове.
Мы возвращаемся в Сен-Манде, где суперинтендант, по своему обыкновению, принимает избранное эпикурейское общество.
С некоторых пор хозяин переживает тяжелые дни. Каждый приходящий к нему в дом ощущает затруднения, легшие на плечи министра. Нет уж больших и веселых собраний. Финансы – вот предлог, который приводит Фуке, и никогда, как остроумно говорил Гурвиль, предлог не был более обманчивым – тут вообще нет финансов.
Господин Ватель пытается поддержать репутацию дома. Между тем садовники и огородники, которые поставляли на кухню продукты, жалуются на разоряющую их задержку выплаты; экспедиторы, снабжавшие дом испанскими винами, часто посылают счета, которые никто не оплачивает. Нормандские рыбаки, нанятые суперинтендантом, вычисляют, что, если б они были оплачены, эти деньги дали бы им возможность бросить рыбную ловлю.
Однако друзья господина Фуке появляются в приемный день даже в большем количестве. Гурвиль и аббат Фуке говорят о финансах, то есть аббат берет у Гурвиля несколько пистолей в долг. Пелиссон, сидя нога на ногу, дописывает заключение речи, которой Фуке должен открывать парламент. И эта речь – шедевр, потому что Пелиссон сочиняет ее для друга, то есть уснащает ее всем тем, чем не украсил бы для самого себя. Вскоре появляются из глубины сада Лоре и Лафонтен, споря по поводу легких рифм.
Художники и музыканты направляются к столовой. Когда пробьет восемь часов, сядут ужинать. Суперинтендант никогда не заставляет ждать. Сейчас половина восьмого. Аппетит разыгрывается все сильней.
Когда все гости наконец собрались, Гурвиль направляется к Пелиссону, отрывает его от мечтаний и, закрыв все двери, выводит на середину гостиной и спрашивает:
– Ну, что нового?
Пелиссон внимательно смотрит на него и говорит:
– Я взял в долг у своей тетки двадцать пять тысяч ливров – вот они.
– Хорошо, – отвечает Гурвиль, – теперь не хватает только ста семидесяти пяти тысяч ливров для первого взноса.
– Какого взноса? – спросил Лафонтен.
– Вот так рассеянность! – сказал Гурвиль. – Как! Ведь вы же сами сказали мне о маленьком имении в Корбейле, которое должно быть продано одним из кредиторов господина Фуке; вы же и предложили складчину всем друзьям Эпикура; и вы говорили, что продадите часть вашего имения в Шато-Тьери, чтобы внести свою долю, а сейчас вы спрашиваете: «Какого взноса?»
Раздался дружный смех, и Лафонтен покраснел.
– Простите, простите, – сказал он, – это верно, я не забыл. О нет! Только…
– Только ты не помнил, – заметил Лоре.
– Вот истина. Он совершенно прав. Забыть и не помнить – это большая разница.
– А вы принесли вашу лепту, – спросил Пелиссон, – деньги за проданный кусок земли?
– Проданный? Нет.
– Вы не продали свое поле? – спросил удивленный Гурвиль, знавший бескорыстие поэта.
– Моя жена не захотела, – отвечал тот.
Раздался новый взрыв смеха.
– Ведь вы же для этого ездили в Шато-Тьери!
– Да, и даже верхом.
– Бедный Жан!
– Я загнал восемь лошадей. Я изнемог.
– Несчастный!.. А вы там отдохнули?
– Отдохнул? Ничего себе отдых! Там у меня была работа.
– Как так?
– Моя жена кокетничала с тем, кому я собирался продавать землю. Этот человек отказался. Я его вызвал на дуэль.
– Очень хорошо! И вы дрались?
– По-видимому, нет.
– Вы этого точно не знаете?
– Нет, вмешались моя жена и ее родственники. В течение четверти часа я держал шпагу в руке, но я не был ранен.
– А противник?
– Противник тоже нет. Он не явился на место дуэли.
– Замечательно! – воскликнули со всех сторон. – Вы, должно быть, гневались?
– Очень! К тому же я простудился, а когда вернулся домой, жена стала ругать меня.
– Всерьез?
– Всерьез! Она швырнула мне в голову хлеб, большой хлеб.
– А вы?
– А я? Я швырнул в нее и в ее гостей все, что стояло на столе; потом вскочил на коня и приехал сюда.
Нельзя было оставаться серьезным, слушая эту комическую героику. Когда ураган смеха немного стих, Лафонтена спросили:
– Это все, что вы с собой привезли?
– О нет! Мне пришла в голову превосходная мысль.
– Скажите же ее.
– Замечали ли вы, что во Франции пишется много весьма игривых стихов?
– Ну да.
– И что их мало печатают?
– Законы очень суровы, это верно.
– И вот я подумал, что редкий товар дорог. Вот почему я начал писать одно очень вольное стихотворение.
– О, о, милый поэт!
– Очень неприличное, крайне циничное.
– Черт возьми!
– Я вставил в него все неприличные слова, которые знаю, – невозмутимо продолжал поэт.
Все захохотали, слушая разглагольствования Лафонтена.
– И я старался превзойти все, что писали в этом роде Боккаччо[8], Аретино[9] и другие мастера.
– Боже мой! – воскликнул Пелиссон. – Да он будет проклят!
– Вы думаете? – спросил наивно Лафонтен. – Клянусь вам, что я это делал не для себя, а для господина Фуке. Я продал первое издание этого произведения за восемьсот ливров! – воскликнул он, потирая руки. – Благочестивые книги покупаются вполовину дешевле.
– Лучше было бы, – сказал смеясь Гурвиль, – написать две благочестивые книги.
– Это слишком длинно и недостаточно весело, – спокойно ответил Лафонтен. – Вот здесь, в этом мешочке, восемьсот ливров.
8
Боккаччо Джованни (1313–1375) – итальянский поэт, новеллист, гуманист, автор знаменитого «Декамерона».
9
Аретино Пьетро (1492–1556) – итальянский поэт и драматург. Его стихи и комедии отличались скабрезностью.