Страница 14 из 30
– Два маленьких пятнышка, ничего интересного. Вчера я не хотел жить, а сегодня могу хотеть сколько угодно.
– Покажи.
Вебер показал отметины на груди, Кох покачал головой.
– Да, Вебер, наворотил ты дел. Что ж тебе вчера так жить разонравилось?
– Мне давно разонравилось. С тех пор как Фердинанд меня выставил дураком – ни Карл, ни Гейнц простить мне не могут. То есть, конечно, они как бы не сердятся на меня, но в класс единоборств я в последнее время старался не приходить. Они меня так и зовут мэтром единоборств, конечно, им смешно, что такой сопляк, как я, преподает в академии. А что я могу сделать? Я не просился, сто лет она была мне не нужна – эта академия, меня никто не спрашивал. Гейнц сколько лет тренируется, и сейчас он не торчит в академии, как я, целыми днями. Из классов музыки меня выгнали – говорят, устал, переутомился, иди поспи. Абель и Аланд так решили. Отовсюду меня вытолкали, Вильгельм. Я терпел, но вчера словно что-то сломалось. Гейнц пришел, а я чувствую, что больше не могу, не хочу все это слушать, не могу делать вид, будто мне все равно. Мне так стало плохо, сам бы себя разорвал. Я и решил – не стреляться же, пусть там меня и прикончат быстро и надежно, и вроде как не самоубийство.
– Это хуже самоубийства, Вебер, и расхлебывать тебе долго, но придется. Сейчас Фердинанд приедет, я спрошу у него, что они решили.
– Ты что, Вильгельм? Если они узнают, что я тебе жаловался… Ты к Аланду не опоздаешь?
– С Аландом мы договоримся. Плохо, что я выпал из ситуации. С виду у тебя все было хорошо, сказал бы мне, я бы Карла с Гейнцем давно на место поставил. Зачем ты терпел?
– Если бы я не знал, что они правы…
– В чем?
– В том, что не мне преподавать. Гейнца Аланд сегодня прислал, после того как Гаусгоффер позвонил и сказал, что у меня была остановка сердца, Гейнц так хорошо вел занятие. Вильгельм, я не могу без Корпуса, я ждал, что все успокоятся, но ничего не меняется, я устал сидеть, как прокаженный в своем лепрозории. Видеть не могу свою комнату, боюсь – когда ко мне кто-то подходит, чувствую, что я улыбку приклеиваю, мне врут, и я вру. Когда из класса музыки выставили, у себя сидел играл, потом чувствую, что не могу, чем больше я пытаюсь делать вид, что это можно терпеть, тем меня глубже затягивает в омут, мне не выбраться, Вильгельм, пойми, я пытался, но вижу, что это ни к чему не приводит. Аланд посмотрел, как я завалился, и дальше пошел, это о многом говорит.
– Он вернулся, привел тебя в чувство, потом ушел.
– Ты не можешь этого знать.
– Я Аланда знаю, и знаю, как он к тебе относится.
– Когда я очнулся, он у крыльца был, я ненадолго выключился.
– Ты этого не знаешь, если ты выключился. Не говори о нём так, он о тебе только и думает, о тебе да о Фердинанде.
– Фердинанд как не в Корпусе, его все время нет.
– У него много работы, никуда он не делся.
– Я его перестал понимать, а ведь он был для меня всё.
– Всё для тебя – ты сам и Аланд, и ни на себя, ни на Аланда – не возводи напраслины. Аланд тебя больше всех любит.
– Он не может меня любить больше всех, я знаю, кто ему всех дороже.
– И кто?
– Не тяни из меня.
Кох подал Веберу чай, сел рядом.
– Дождешься меня? Я с Аландом должен поговорить.
– Если разрешаешь, я полежу у тебя, здесь никто меня не найдет.
– Ты меня расстроил, Вебер, сердце твое, конечно, восстановится, ты учишься. Трагедии еще даже не начинались, впереди большая игра. Нас мало, чтобы кем-то пожертвовать ради глупостей. Тебе надо, как всем и быстрее всех, раз уж ты позже других родился, набирать, а не разбазаривать. Аланд очень тобой дорожит, ему больно видеть, что ты допускаешь такие просчеты. Фердинанд каким был, таким и остался, но знает и может, больше, чем шесть с половиной лет назад, и он как любил тебя, так и любит. Сколько он сейчас работает, ты не в состоянии даже представить, что бы он тебе ни говорил, смотри ему в рот и запоминай. Думай, почему он это тебе сказал, он ничего не скажет просто так. Он весь Корпус на своих плечах пытается тащить, как исполин.
– Исполин… Он похудел и ледяной, как сын снежной королевы, я боюсь, когда он меня касается, холод от него за версту.
– Зато тебе жарко. Что морщишься? Опять плохо?
– Аланд сказал, что теперь все время так будет, надо привыкать. Иди, Вильгельм, Аланд не любит, когда к нему опаздывают. Наболтал я тебе, чего не следовало, извини.
Вебер смотрел на него и боролся с побежавшим холодом по телу, подумал, что Кох последний, кого он видит.
– Вильгельм, если бы Аланд меня выгнал, а ты случайно встретил бы меня в городе, ты бы не поздоровался со мной?
– Почему?
– Получается, что я предатель.
– Не просто поздоровался, в лоб бы тебе дал и назад привел, потому что ты не предатель, ты расти не хочешь.
Кох вышел.
Почему так важно знать, считает ли Кох его ничтожеством? Не считает, от этого почему-то легче. После его слов не хочется умирать, разум говорит, что так лучше, а душе не хочется. Как Вебер был рад себе, когда склонился к её волосам и почувствовал свою мощь, готовую служить защитой ее хрупкости, как эта сила потом ликовала и бушевала в нем, когда он весело сошелся с Гейнцем на поединке, всё в нем было хорошо, и радость жизни была такой полной. И все-таки он умирает куда богаче, чем был еще вчера, потому что у него перед глазами стоит она, его Анечка.
Вебер открыл глаза, он в комнате Вильгельма, рядом Абель, Вильгельма нет. Абель улыбается мимолетно, встревожен не на шутку, но улыбка берет верх. Отворачиваться от Фердинанда не хочется, все кошмары начались с возвращением Абеля, как бы Вильгельм не восхвалял Фердинанда, он не понятен. Ведет себя, как дервиш, – непредсказуемость и эпатаж, и не хватает Веберу никакой мудрости, чтобы его понять. Кошмары кошмарами, а не будь их, вчера бы он не встретил её. Вебер смотрит на Фердинанда, тот уже убирает все в экстренный чемоданчик, он свое дело сделал.
– Сейчас я переведу тебя к себе.
Вебер вчера еще, час назад бы еще сказал, не раздумывая, «нет». Теперь он в любой момент может умереть, он свободен от всех обязательств, и можно представить, что только завтра они пойдут сражаться с Кощеем. Абель будет бесподобен в своей отчаянной храбрости, а Вебер будет валять дурака и стонать на столе, не чувствуя никакой боли, одним глазом поглядывая за молниями на лице Фердинанда, слушать его голос, про себя хохотать над тем, как он дерзит. Вебер не чувствовал, что улыбается он на самом деле.
– Наломал вчера дров, Вебер, молодец, сказать нечего.
Фердинанд вроде как отчитывает его, но в голосе что-то мягкое, как на дне глаз у Аланда и у Вильгельма.
– За что от Аланда влетело?
Вебер не ответил, пожал плечами.
– Если бы ты только знал, фенрих, как я люблю, когда ты обижаешься на всех, и на меня – особенно.
– Я не обижаюсь.
– Можешь мне не рассказывать. Вот уж что-что, а твой обиженный вид ни с чем не спутаешь, чучело с посмертной маской Франкенштейна.
– Сам чучело.
– Раз уж ты решил осваивать азы бессмертия на практике при помощи регулярных упражнений, учиться будем, как оживать, а еще лучше, как отложить очередную агонию до более благоприятных обстоятельств, если вдруг в данный момент умирать тебе по каким-то причинам неудобно. Сейчас чувствуешь, что сердце еще колотится быстрее, чем это принято у нормальных людей?
– Отстань от меня, тебе бы только полечить кого-нибудь.
– Сейчас я говорю о том, что приступ можно остановить, предотвратить, сядь и делай, что тебе говорят, олух.
Вебер сел, справляясь с головокружением.
– А теперь ты медленно и очень глубоко носом вдыхаешь полную грудь воздуха. Можно начинать. И резко – полный выдох: ртом и носом.
Вебер резко выдохнул, Абель на выдохе зажал ему и нос, и рот ладонью, так что у Вебера заложило уши, но туман стал быстро рассеиваться, и сердце почти сразу начало успокаиваться.