В ногу!

— Эй, Норман, Красавчик Норман! Ну разве тебе подходит имя Норман? Красавчик — вот настоящее твое имя.

Высокий мальчик продолжал молча толкать перед собой тележку. Снова в нем проснулась ненависть к Угольной Бухте. Он ненавидел и булочную, и тележку, но особенно горячо возненавидел он Дядю Чарли Уиллера и пастора Уикса.

— Жирные, старые остолопы! — пробормотал он, остановившись на мгновение, чтобы стряхнуть снег с шапки и перевести дух.

Теперь к числу ненавистных ему вещей прибавилась еще одна: его собственное имя. Действительно, Норман звучит как-то смешно. Ему и самому раньше приходило в голову, что у него странное, претенциозное имя. Оно совершенно не подходит мальчишке, который развозит хлеб. Гораздо проще было бы — Джон, Джим или Фред. В нем вспыхнуло раздражение против матери.

— Могла бы быть немного поумнее, — пробормотал он.

Внезапно он подумал, что имя, данное ему при рождении, было, возможно, выбрано отцом. Эта мысль несколько умерила его ненависть, и он покатил свою тележку дальше. Его мысли приняли более миролюбивое направление. Рослый мальчик чрезвычайно чтил память своего отца.

«Мак-Грегор Взбалмошный, — так они называли моего отца, — подумал он. — Они даже забыли, что у него когда-то было другое имя. А теперь принялись за меня».

Это воспоминание воскресило чувство глубокой дружбы, связывавшей его с покойным отцом, и несколько смягчило его настроение. Когда он добрался до первого грязного шахтерского домика, в углах его огромного рта блуждала улыбка.

При жизни Мак-Грегор Взбалмошный не пользовался симпатией Угольной Бухты. Этот высокий молчаливый человек, которого окружала атмосфера какой-то опасной суровости, внушал страх, — страх, исходивший из ненависти. Он всегда молчаливо работал в шахтах, среди товарищей, полагавших, что «этот парень немного свихнулся». Они-то и дали ему прозвище Взбалмошный и старались избегать его, хотя справедливо признавали, что он лучший во всей округе шахтер.

Как и все рудокопы, он иногда напивался, но, зайдя в кабак, где шахтеры сидели компаниями и угощали друг друга, сам пил только в одиночку. Однажды к нему подошел толстяк, представитель оптовой фирмы спиртных напитков, и хлопнул его по плечу.

— Воспрянь духом, дружище, и выпей со мной, — сказал он.

Мак-Грегор Взбалмошный круто повернулся и ударом кулака сбил толстяка с ног. А когда тот упал, он еще пнул его ногой, злобным взглядом обвел всех присутствующих и медленно попятился к двери, озираясь кругом, не вздумает ли кто-нибудь вмешаться в этот инцидент.

У себя дома Мак-Грегор Взбалмошный тоже был молчалив. Но когда он говорил, его голос звучал ласково и глаза были выжидающе и добродушно устремлены на жену. К своему рыжеволосому сыну он питал исключительную нежность. Он брал ребенка на руки и долго, иногда часами, укачивал его. А когда малютке нездоровилось или, случалось, снились страшные сны, одно сознание, что он лежит в объятиях отца, успокаивало его и усыпляло. Казалось, одна-единственная мысль без конца сверлит мозг молчаливого отца.

— У нас только один ребенок, и мы не отдадим его черной могиле, — говорил он, глядя на жену и дожидаясь ее одобрительного кивка.

Мак-Грегор Взбалмошный дважды водил своего сына на прогулку в воскресные дни. Взяв мальчика за руку, молчаливый шахтер отправлялся на вершину холма, далеко за последним домом рудокопов, и, миновав сосновую рощу, поднимался на другой холм, с которого открывался вид на широкую долину. Мак-Грегор имел привычку ходить, сильно склонив голову набок, словно к чему-то прислушиваясь. Причиной тому был обвал в шахте, который изуродовал ему плечо и оставил на лице глубокий рубец, частью скрытый под рыжей бородой, всегда полной угольной пыли. Бревно обвалившейся крепи изувечило его и одновременно затуманило мозг. Во время ходьбы он что-то бормотал про себя, как глубокий старик.

А рыжеволосый мальчик бежал рядом с отцом и чувствовал себя бесконечно счастливым. Он не замечал насмешливых улыбок шахтеров, которые, спускаясь с холма, останавливались и глядели вслед этой забавной паре. А потом, когда шахтеры сидели перед кабаками на Главной улице, они с удовольствием вспоминали о встрече с обоими Мак-Грегорами. Из уст в уста передавалось чье-то остроумное словцо:

— Нэнси Мак-Грегор напрасно смотрела на своего мужа, когда зачала.

Отец с сыном поднимались на вершину холма. В голове мальчика роились тысячи вопросов, на которые он хотел бы получить ответ. Но, взглянув на суровое лицо молчаливого спутника, он сдерживал вопрос, который готов был сорваться с губ, храня его про себя и дожидаясь, когда отец уйдет в шахту и он останется один с матерью. Ему хотелось расспросить о детстве отца, о шахтах, о птицах, которые летают в поднебесье и почему-то при полете кружат, описывая в небе огромные овалы, и о многом другом. Он глядел на деревья, упавшие в лесу, и хотел знать, почему упали именно эти деревья и будут ли также падать остальные.

Перевалив через холм и пройдя сосновую рощу, молчаливая пара взбиралась на другой холм. Мальчик глядел на зеленую, широкую плодородную долину, и это зрелище казалось ему самым чудесным в мире. Его нисколько не удивляло, что отец приводил его сюда. Он садился наземь и то открывал, то закрывал глаза; вся его душа волновалась от сознания красоты, открывавшейся перед его взором.

А Мак-Грегор Взбалмошный, сидя на небольшом возвышении, неизменно совершал одну и ту же церемонию. Усевшись на бревно, он прикладывал обе руки к глазам, наподобие подзорной трубы, и начинал оглядывать долину, дюйм за дюймом, словно пытаясь отыскать в ней что-то потерянное. Иногда он минут десять, не отрываясь, рассматривал группу деревьев или реку в том месте, где она расширялась и где вода рябилась и сверкала на солнце. Улыбка начинала играть в углах рта Мак-Грегора Взбалмошного, он принимался потирать руки и бормотать бессвязные обрывки фраз, а однажды внезапно даже затянул какой-то заунывный мотив.

В первый раз, когда мальчику случилось сидеть с отцом на склоне холма, стояла весна и земля была покрыта дивной зеленью. На лугах играли ягнята, а в ветвях пели птицы. И везде: в воздухе, на земле и в воде быстрой реки — ключом била новая жизнь. Зеленая долина внизу, у их ног, была местами изрезана темно-бурыми полосами свежевспаханной земли. Животные бродили по лугам и, нагнув головы, щипали сочную траву. Вид фермы с красными амбарами и животворный запах земли разжигали воображение мальчика и будили дремавшее в нем чувство красоты. Он сидел на бревне в счастливом упоении от того, что мир, в котором он жил, был так прекрасен. Ночью, лежа в постели, он грезил о зеленых лугах, и в его представлении они смешивались с библейской легендой о райских садах, о которых рассказывала ему мать[5] Однажды ему приснилось, что он вместе с матерью перевалил через холм и стал спускаться в долину, но вдруг на их пути, на склоне холма, появился отец в длинном белом облачении и, размахивая пылающим мечом, погнал их назад.

Во второй раз, когда мальчик с отцом перешли через холм, стоял уже октябрь и холодный ветер хлестал им в лицо. Ветер гонял по лесу золотисто-коричневые листья, которые прыгали, как маленькие испуганные зверьки. Золотистым багрянцем горели также листья на деревьях вокруг ферм, и, золотисто-коричневая, стояла кукуруза на полях. Эта картина навеяла на мальчика грусть, и его охватила безумная тоска по зеленому блеску весенней красы; захотелось снова услышать, как поют птицы в воздухе и в траве на склоне холма.

И Мак-Грегор Взбалмошный тоже был на этот раз в другом настроении. Казалось, что теперь он радуется чему-то больше, чем тогда, весною. Он бегал вверх и вниз по холму, радостно потирая руки, а потом долго сидел на бревне и, улыбаясь, что-то бормотал про себя.

А когда они возвращались домой через темный лес, где под ветром шумели листья, мальчик страшно испугался. К тому же он сильно устал от ходьбы против ветра, дрожал от холода и чувствовал сильный голод. Он стал плакать; тогда отец взял его на руки и, прижав к груди, как мать младенца, понес домой.

5

…с библейской легендой о райских садах, о которых рассказывала ему мать. — Райские сады — сады в Эдеме, которые «насадил Господь Бог (…) и поместил там человека, которого создал» (Бытие. Гл. 2. Ст. 8).