Страница 3 из 5
Необходимо было высказать это, прежде чем заговорить о Дендизме, этом плоде чрезмерно гонимого тщеславия, и о великом тщеславце Джордже Браммелле.
II
Когда тщеславие удовлетворено и не скрывает этого, оно становится фатовством. Таково достаточно дерзкое название, придуманное лицемерами скромности, т. е. всем светом, из страха перед истинными чувствами. И ошибкой было бы считать, как это быть может принято, что фатовство есть исключительно тщеславие, проявляющееся в наших отношениях к женщинам. Нет, бывают фаты всякого рода: фаты рождения, состояния, честолюбия, учености: Тюфьер[5] – один из них, Тюркаре[6] – другой; но так как женщины занимают видное место во Франции, то там под фатовством привыкли разуметь тщеславие тех, что им нравятся и что считают себя неотразимыми. Однако это фатовство, общее всем народам, у которых женщина играет какую-нибудь роль, совсем не то, что вот уже несколько лет делает попытку привиться в Париже под именем Дендизма. Первое есть форма тщеславия человеческого, всеобщего; второе – форма тщеславия очень и очень особенного – тщеславия английского. Всё человеческое, всеобщее имеет свое имя на языке Вольтера, но что не таково, должно быть внесено извне в этот язык. И вот почему Дендизм не французское слово. Оно останется чуждым для нас, как и выражаемое им явление. Как бы хорошо мы ни отражали все цвета, хамелеон не может отражать белого, a для народов белый цвет это сила их самобытности. Мы могли бы обладать еще большей способностью усвоения, которая и так нас отличает, и все же этот Божий дар не подавил бы иного могущественного дара – способности быть самим собой, которая составляет самую личность, самую сущность народа. Итак, сила английской самобытности, отпечатлевшаяся на человеческом тщеславии, – том тщеславии, которое глубоко коренится даже в сердце любого поваренка, и презрение к которому Паскаля было лишь слепой заносчивостью, – эта сила создает то, что называется Дендизмом. Никакая страна не разделит его с Англией. Он так же глубок, как ее гений. Обезьянство не есть подобие. Можно усвоить чужой вид или позу, как воруют фасон фрака; но играть комедию утомительно; но носить маску – мучение даже для человека с характером, который мог бы быть Фиеско[7] Дендизма, если бы это понадобилось, тем более для наших милых молодых людей. Скука, которую они испытывают и нагоняют, придает им только ложный отблеск Дендизма. Они вольны принимать пресыщенный вид и натягивать до локтя белые перчатки – страна Ришелье не породит Браммелла.
III
Оба этих знаменитых фата могут походить друг на друга своим общечеловеческим тщеславием; но их разделяют все физиологические особенности двух рас, весь дух окружавших их обществ. Один принадлежал к нервной сангвинической французской расе, которая доходит до последних пределов в буре своих порывов; другой был потомок сынов Севера, лимфатических и бледных, холодных, как море, их породившее, но и гневливых как оно, любящих отогревать свою застывшую кровь пламенем алкоголя (high-spirits). Люди столь разных темпераментов, они оба обладали громадным тщеславием и, разумеется, сделали его двигателем своих поступков. В этом отношении они оба одинаково пренебрегли упреками моралистов, осуждающих тщеславие вместо того, чтобы определить его место и затем извинить.
Удивляться ли этому, когда речь идет о чувстве, вот уже восемнадцать столетий как раздавленном христианской идеей презрения к миру, идеей, все еще продолжающей царить в душах менее всего христианских? Мало того, разве не хранят мысленно почти все умные люди того или иного предрассудка, у подножия которого они затем приносят покаяние в собственном уме? Это объясняет все то худое, что не преминут высказать о Браммелле люди, считающие себя серьезными только потому, что не умеют улыбаться. И скорее этим, нежели партийным пристрастием, объясняются жестокие выходки Шамфора по отношению к Ришелье[8]. Своим едким, блестящим и ядовитым остроумием он пронзал его точно отравленным хрустальным стилетом. Здесь атеист Шамфор нес ярмо христианской идеи и тщеславец сам не сумел простить чувству, в котором сам был повинен, что оно давало счастье другим.
Ришелье, как и Браммелл, – даже больше, чем Браммелл, – испытал все виды славы и наслаждений, какие только может доставить молва. Оба они, повинуясь инстинктам своего тщеславия (научимся произносить без ужаса это слово), как повинуются инстинктам честолюбия, любви и т. д., оба они увенчались удачей; но на этом и прекращается сходство. Мало того, что у них были разные темпераменты; в них проявляются влияния среды и делают их еще раз непохожими друг на друга. Общество Ришелье сорвало с себя всякую узду в своей неутолимой жажде забав; общество Браммелла со скукой жевало свои удила. Общество первого было распущенным, общество второго – лицемерным.
В этом двояком расположении и коренится различие, какое мы замечаем между фатовством Ришелье и дендизмом Браммелла.
IV
Действительно, Браммелл был Денди и только. Иначе Ришелье. Прежде чем быть тем фатом, образ которого вызывает в нас его имя, он был вельможей в кругу умирающей аристократии. Он был полководцем в военном государстве. Он был прекрасен в годы, когда восставшие чувства гордо делили с мыслью свою власть над ним, a нравы эпохи не запрещали следовать влечениям. Но и за пределами той роли, какую он играл, все же еще можно его представить себе как Ришелье. Он обладал всем тем, что имеет силу в жизни. Но отнимите Денди от Браммелла – что останется? Он не был годен ни на что более, но и ни на что меньшее, как быть величайшим Денди своего времени и всех времен. Он им был во всей точности, во всей чистоте, во всей наивности, если так можно сказать. В общественном месиве, которое из вежливости зовется обществом, почти всегда удел человека превышает его способности, или же способности превышают его удел. Но что касается Браммелла, то на его долю выпало редкое соответствие между его природой и предназначением, его гением и судьбой. Более остроумным и более страстным был Шеридан; большим поэтом (ибо Браммелл был поэтом) – лорд Байрон; большим вельможей – лорд Ярмут, или опять-таки Байрон: Ярмут, Байрон, Шеридан и множество других людей той эпохи, прославившихся на самых разных поприщах, тоже были Денди, но и кое-чем сверх того. Браммелл совсем не обладал этим кое-чем, которое у одних было страстью или гением, у других – высоким происхождением, огромным состоянием. И он только выиграл от этой своей скудости, ибо весь отдавшись лишь той единственной силе, которая его отличала, он поднялся на высоту единой идеи: он стал воплощением Дендизма.
V
Описать это почти так же трудно, как и определить. Умы, видящие вещи только с их самой незначительной стороны, вообразили, что Дендизм был по преимуществу искусством одеваться, счастливой и смелой диктатурой в деле туалета и внешней элегантности. Конечно, это отчасти и так; но Дендизм есть в то же время и нечто гораздо большее[9].
Дендизм – это вся манера жить, a живут ведь не одной только материально видимой стороной. Эта «манера жить», вся составленная из тонких оттенков, как это всегда бывает в обществе с очень старой цивилизацией, где комическое становится столь редким и где приличия едва торжествуют над скукой. Нигде антагонизм приличий и порождаемой ими скуки не чувствуется сильнее в глубине быта, чем в Англии, в обществе Библии и Права, и быть может, из этой отчаянной борьбы, вечной как поединок Греха и Смерти у Мильтона, произошла та глубокая самобытность пуританского общества, которая создает в области вымысла Клариссу Харлоу[10], и леди Байрон – в действительной жизни[11]. В день, когда победа будет решена, манера жить, носящая название Дендизма, претерпит, надо думать, большие изменения, если не исчезнет вовсе к тому времени; ибо она плод бесконечной борьбы между приличием и скукой[12].
5
Граф де Тюфьер – персонаж пьесы «Гордец» французского драматурга Филиппа Нерико (псевдоним Детуш) 1680–1754. Сюжетом комедии Детуша служит тщеславиеи чванство молодого графа, оттененные самомнением и фамильярностью разбогатевшего мещанина. (прим. редакции)
6
Тюркаре – персонаж пьесы «Тюркаре» французского сатирика и романиста Ален-Рене Лесажа (1668–1747), автора в том числе плутовского романа «Жиль Блас». (прим. редакции)
7
Фиеско – главный герой пьессы Фридриха Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе». См. вступительную статью А. А. Рейнгольдта к первому русскому изданию 1901 г.: http://az.lib.ru/s/shiller_i_k/text_1901_fesko_oldorfo.shtml. (прим. редакции)
8
См.: де Шамфор Н. Максимы и мысли. Характеры и анекдоты. СПб.: Изд-во Мiръ, 2007. (прим. редакции)
9
Все делают эту ошибку, даже сами Англичане. He счел ли недавно Томас Карлейль, автор Sartor Resartus*, своим долгом заговорить о Дендизме и о Денди в книге, которую он назвал Философией одежды (Philosophy of clothes)? Ho Карлейль нарисовал модную картинку пьяным карандашом Хогарта и сказал: «Вот Дендизм». Это не было даже карикатурой, ибо карикатура только все преувеличивает, но ничего не отбрасывает. Карикатура – это исступленное преувеличение действительности, a действительность Дендизма носит черты человечности, общественности и духовности… Это не ходячий фрак, напротив, только известная манера носить его создает Дендизм. Можно оставаться Денди и в помятой одежде. Был же им лорд Спенсер, во фраке у которого оставалась единственная фалда. Правда, он ее отрезал, и таким образом создал тот покрой, что носит с тех пор его имя. Более того, однажды можно ли поверить – у Денди явилась причуда носить потертое платье. Это было как раз при Браммелле. Денди переступили все пределы дерзости, им больше ничего не оставалось. Они изобрели эту новую дерзость, которая так была проникнута духом Дендизма, они вздумали, прежде чем надеть фрак, протирать его на всем протяжении, пока он не станет своего рода кружевом или облаком. Они хотели ходить в облаке, эти боги. Работа была очень тонкая, долгая и для выполнения ее служил кусок отточенного стекла. Вот настоящий пример Дендизма. Одежда тут ни при чем. Ее даже почти не существует больше. A вот другой пример: Браммелл носил перчатки, которые облегали его руки, как мокрая кисея. Но Дендизм состоял не в совершенстве этих перчаток, принимавших очертание ногтей, как их принимает тело, a в том, что перчатки были изготовлены четырьмя художниками-специалистами, тремя для кисти рук, и одним для большого пальца. Томас Карлейль**, который написал другую книгу, озаглавленную «Герои», и который дал нам образы Героя Поэта, Героя Короля, Героя Писателя, Героя Священника, Героя Пророка и даже Героя Бога – мог бы нам дать также и образ Героя праздной элегантности – Героя Денди; но он забыл о нем. To, что он говорит впрочем в Sartor resartus о Денди вообще, которых он клеймит резким именем секты (Dandiacal sect), достаточно показывает, что со своим путаным немецким взглядом, английский Жан Поль ничего не разглядел бы в тех ясных и холодных оттенках, из которых слагался Браммелл. Он заговорил бы о них с глубокомыслием мелких французских историков, которые в важных до глупости Обозрениях судили о Браммелле приблизительно также, как сделали бы это башмачники или портные, не удостоенные им заказа; грошовые Дантаны, высекающие перочинным ножом свой собственный бюст из куска виндзорского мыла, негодного для мытья. (здесь и ниже все неподписанные примечания принадлежат перу Барбе д’Оревильи, примечания редакции подписаны отдельно).
* Роман Томаса Карлейля. Название переводится с латыни как «Перекроенный портной». Впервые роман был опубликован частями в 1833–1834 годах. Написан в форме комментария к мыслям и биографии вымышленного немецкого философа Диогена Тёйфельсдрёка (нем. Diogenes Teufelsdrökh – «Богорождённый Чертов Помет»), автора труда «Одежда: ее происхождение и влияние». (прим. редакции)
** Мне так хочется быть ясным и понятным, что я не боюсь казаться смешным, вставляя примечание к примечанию. Князь Кауниц, который не будучи англичанином (правда, он был австриец) приближается более других к типу Денди по невозмутимости, небрежности, величественному легкомыслию и свирепому эгоизму (он говорил тщеславно: «у меня нет ни одного друга», и ни смерть, ни агония Марии Терезии не подвинули часа его вставания и не сократили ни на минуту времени, которое он отдавал на свои неописуемые туалеты); князь Кауниц не был Денди, когда надевал атласный корсет, подобно «Андалузке» Альфреда де-Мюссе, но он был им, когда, чтобы придать своим волосам требуемый оттенок, он проходил по анфиладе зал, которых он высчитал длину и число, и лакеи, вооруженные кисточками пудрили его, ровно то время, как он проходил этими залами.
10
«Кларисса, или История молодой леди» – роман Сэмюэля Ричардсона (1689–1761) в 4 томах, написанный в 1748 году. Создан в эпоху Зрелого Просвещения в жанре семейно-бытового нравоописательного романа воспитания. Этот жанр в то время был очень распространён в литературе. В частности, до «Клариссы» Ричардсон написал такие романы как «История Чарльза Грандиссона», «Памела, или Вознаграждённая добродетель». Главной идеей этих романов являлось превозношение добродетели в традиционном понимании: блаженны безгрешные, будьте добродетельны, и вы будете счастливы. Роман «Кларисса» написан иначе – в нем доминирует трагическая линия. (прим. редакции)
11
Среди писателей она создает таких женщин, как мисс Эджеворт, мисс Эйкин (Aikin) и др. См. мемуары последней о Елисавете: стиль и мнения педантки и недотроги о недотроге и педантке.
12
Бесполезно настаивать на скуке, снедающей сердце английского общества и дающей ему над другими обществами, пожираемыми этим злом лишь печальное превосходство в разврате и числе самоубийств. Современная скука – дитя анализа; но к ней, нашей общей властительнице, присоединяется в английском обществе, богатейшем в мире, еще скука римская, дитя пресыщения, которая умножила бы число «Тибериев на Капри», Тибериев без императорской власти, конечно если бы это общество средним числом состояло из людей более крупных.