Страница 45 из 52
— Молчу, молчу. Ухожу одеваться.
Анна увидела, как Анисим попятился к двери. Не доверяет Павлу, отметила она, если не поворачивается к нему спиной. А… к ней? — вдруг осенило ее. А к ней ведь он тоже только… лицом.
Да он никому не доверяет! Значит, ему тоже нельзя доверять.
Анна ждала, когда умолкнет стук копыт, и вышла из своего укрытия.
Седлая дрожащими руками серую лошадь, которая к ней привыкла и к которой привыкла она, Анна никак не могла отделаться от голосов. Они звенели в ушах, они мучили ее.
Мелькали мысли, первая и печальная заключалась в главном — она обманулась. Снова. Причем в том же самом мужчине.
Вторая, не менее печальная, — она может оказаться соучастницей преступления. И чтобы ею не оказаться, она должна выбросить из головы все надежды на счастье и спешить.
Третью мысль она гнала от себя, но призналась. — Да, она беременна. Такой она будет еще восемь месяцев. У нее будет время об этом подумать. Сейчас не к спеху.
Софьюшка — о ней тоже заныло сердце, как ноет оно о котенке, которого хотела взять и уже полюбила.
Анна наскоро оделась, кинула взгляд на кровать, понимая, что никогда больше не ляжет на нее.
Она и сейчас была смята, подушки сброшены на пол. Они упали во время страстной схватки тел. Чего не бывает в любовной игре двоих!.. Ласки зрелых людей умелы, понимала Анна. Знают оба: стоит тронуть губами мочку уха — отзовется все тело, вся плоть желанием. Они знают, что самое чувствительное тайное местечко между женских ног не терпит грубости, как яблоко в глазу. Глаз ведь мигом закрывается, если попробуешь прикоснуться к глазному яблоку. Так и то местечко не терпит грубости. А если нежно коснуться поверх него, поиграть, то скоро засочится влага желания…
Они с Анисимом многому научились за годы, прошедшие после их первой встречи в Кукарке.
Анна села на коня по-мужски, подобрала юбку и направилась в сторону леса. Однажды она нашла тропу, которую, как она поняла, не знал Анисим. Она вилась по крутому берегу Лалы с переходом по броду на другой, пологий. Из осторожности Анна не сказала ему об этом. Как будто знала, что та тропа понадобится ей самой.
Анна подстегнула лошадь. Кобыла не противилась и понесла ее.
21
Чем сильнее чувствовалась весна, а стало быть, подходил все ближе срок появления на свет младенца Финогеновых, тем больше настораживалась Севастьяна. Она чувствовала себя курицей-наседкой, что было для нее ново. Она сама не могла бы сказать почему, но ей казалось, что надвигаются какие-то события.
Весенняя тревога? Такое случается, она знала, но к этой тревоге примешивались кое-какие знания. К примеру, вчера она услышала новость, что в Лальск вернулись Павел и Анисим.
С чего бы это? Зачем? Ей хотелось немедленно побежать к Павлу, взять его за грудки, тряхнуть и спросить, что он забыл в этом городе.
Но Севастьяна велела себе ждать. Слушать. Смотреть. Думать тоже.
Она ложилась спать и всякий раз спрашивала себя: окажись она на месте Павла, знай, что на самом деле у Федора будет наследник, который оставляет его с тем, что есть, — то есть без ничего и с долгами, — как можно было бы поступить?
И признавалась себе, что выбор невелик. Он зависит только от сердца того, кто тот выбор делает.
Не пойдет Павел на то, чтобы покуситься на наследника, прерывала свои темные мысли Севастьяна. Не тот он человек, как ни крути.
Она собиралась уже позволить себе заснуть, как увидела рядом с ним Анисима.
Севастьяна не могла больше заснуть. Как бы ни ценила она его внимание к дочери, она не верила в то, что Анисим, про которого столько болтали в прежние годы — будто он в острог не попал только потому, что откупился, — не способен на дурное. Он-то неотступно при Павле. Значит, есть у него свой интерес. Нехороший интерес.
Как дождаться утра? Как увериться, что за ночь ничего не случится? Не бежать же сейчас в дом Финогеновых… Только перепугать сестер, и больше ничего, удерживала она себя.
Анисим с молодости был кутилой, как и Павел. Удел младших братьев из рода Финогеновых, что ли? Неужели все они спят и видят несметное богатство, которое свалится на них ни за что ни про что? И спешат они спустить свое поскорее, чтобы приняться за чужое…
Но Господь так устроил мир, что ни Анисиму, ни Павлу ничего не перепадет. Севастьяна в том не сомневалась. Анисим с годами будто додумался до этого и с отчаяния, что ли, пустился во все тяжкие. Болтали, будто мать Софьюшки, сирота, дочь небогатого купца, но не здешнего, утопилась, когда он ее бросил.
Так, может, он сейчас грехи замаливает, по-доброму относясь к Софьюшке? Не из-за нее ли он вернулся? — допустила добрую мысль о нем Севастьяна.
Как же, из-за дочери он вернулся!.. Анисим вместе с Павлом вернулся, оба ждут возвращения Федора, тотчас на смену благостной мысли явилась недоверчивая.
А не собирается ли он, воспользовавшись Павлом, совершить то, до чего не додумается и на что не решится сам Павел?
Господь милосердный! Севастьяна села на постели. Длинные, распущенные на ночь волосы упали на грудь. Рубашка ходила ходуном от биения сердца. Внезапно перед глазами возникло давнее видение. Она открывает дверь воспитательного дома, выходит на крыльцо и видит на ступеньках Федора с окровавленным лицом и грудью.
— Боже мой! Кто это тебя так! — слышит она свой свистящий шепот.
— С сосны… упал, — тяжело дыша, сказал Федор. — Напоролся на рогатину. Я пошел на медведя…
— Ага, а у той рогатины два глаза и два уха, — сама не зная почему, догадалась Севастьяна. — Чего не поделили-то? — Она спрашивала, а сама уже подхватывала раненого Федора, который морщился от боли. — Ладно, не мое дело. Молчу.
— Батюшке так и говори, если спросит.
— Он меня про своих детей не спрашивает.
— Если, вдруг я…
— Не помрешь, Федор. Не дам, — перебила она его…
Севастьяна едва дождалась утра. Когда стало светло за окном, она наскоро оделась, причесалась, выпила чашку пустого чая и уже было помчалась к Финогеновым, чтобы забрать сестер к себе.
Топот конских копыт заставил ее метнуться к окну. Она выглянула. На серой лошади сидел всадник. Небольшого роста, закутанный во что-то темное. Она сощурилась, пытаясь рассмотреть, кто это. Неужели Павел? Зачем?
Она наблюдала, как всадник спешился. Засунул руку в карман и вынул ломоть хлеба. Из другого кармана тоже что-то вынул, посыпал на хлеб. Соль, догадалась Севастьяна.
Это Анна, теперь узнала она. Только женщина может вот так заботиться о лошади.
С чем она пожаловала?
Севастьяна ждала.
Анна вошла наконец…
Тяжело дыша, Севастьяна вбежала в открытый, как всегда, дом Финогеновых. Взлетела по ступенькам, кинулась в гостиную — никого.
Она застыла. Неужели опоздала?
Заглянула во все комнаты — пусто. Все прибрано, все в порядке, как обычно, но нигде никого.
Она стояла посреди большого зала, солнце освещало убранство, дорогое, со вкусом подобранное, стол, накрытый тяжелой скатертью. На нем она прошлой весной раскладывала пасьянс для Марии.
А ведь он сошелся! Эта мысль, явившаяся на выручку, слегка успокоила разошедшееся сердце. Севастьяна почувствовала, что может хоть как-то соображать. Разве она сомневается в правдивости карт? Мария сделала все так, как она велела. А ее пасьянс, который ведь тоже сошелся? Значит, все должно закончиться благополучно.
Она втянула воздух, ноздри затрепетали, уловив аромат, который доносился из кухни. Глафира что-то печет. А если бы в доме произошло что-то особенное, разве стала бы она печь?
Севастьяна помчалась к ней. В чаду кухни толстая кухарка напевала что-то себе под нос, на лице ее блуждала добрая улыбка.
— Ищешь? Да они с Никодимом и его соколом унеслись. Весну почуяли. Никто дома сидеть не хочет весной. Никто…
Севастьяна побежала на поле, где Никодим обычно учил своих ловчих птиц. Она встала на краю поля, приставила ребром ладонь к глазам. От сердца отлегло — вон они, там. Трое.