Прощай, пасьянс

— Как будто не знаешь! — фыркнул он. — У брата.

— Но я и так все заберу!

Как самонадеян! Анисим уже открыл рот, чтобы расхохотаться. Павел уставился на этот рот, который походил на дырку в густых темных с серебром волосах. И… его передернуло.

— Послушай. Твой брат станет возвращаться из Америки. Мягкую рухлядь, как ты понимаешь, он поменяет на твердое золото и много еще на что. Я слыхал, там в ходу настоящие серебряные двадцатидолларовые монеты. Наверняка Федор привезет и их.

Павел молча смотрел на него.

— Он будет везти товар. Много! — разжевывал ему Анисим. — На таможне его могут не пропустить….

— Федор все делает чисто, — перебил его Павел. — Комар носу не подточит.

— Охо-хо! Да он-то делает чисто, да! Но ведь можно сделать иные бумаги, которые не чисты. Подменить! Твоя дурья башка способна хотя бы до этого додуматься, а?

— Подменить? — спросил Павел, казалось, до него что-то начинало доходить.

— Да. Под-ме-нить! — прошипел Анисим. — На таможне. В Архангельске. Понял?

Павел смотрел на Анисима не мигая.

— У… у тебя есть свои люди на Архангельской таможне?

— Есть.

— Они…

— …согласятся. За свою долю.

— А ты?..

— И я за свою. Да и бригантина, сам знаешь, тоже денег стоит. Ее тоже могут отнять, чтобы покрыть штраф за контрабанду…

Павел молчал. Но лицо его становилось иным. Оно розовело, губы утрачивали жесткий рисунок, а уголки губ поднимались вверх.

И было с чего. Всего минуту назад он видел себя в остроге, а сейчас — снова в Москве. Он видел себя не на Кузнецком мосту, он видел себя среди других людей.

Павел шумно втянул воздух.

Он видел себя среди гостей подмосковного Люблино, личным и дорогим гостем знаменитого хлебосола Михаила Алексеевича Дурасова. Славного своими оранжереями, в которых благоухают померанцевые и лимонные деревья. Где, как рассказывают, царит Флора даже в лютые московские морозы. В его пруду резвятся стерляди и разевают жадные рты судаки. А в речке корячатся чудовищных размеров раки.

А его театр! Его артистки! А антракты между сценами! Слуги разносят подносы с фруктами из зимнего сада. Пирожные источают аромат свежести, неодолимо взывая к неге. Там лимонад, самый лучший чай, ликеры и мороженое — словом, истинный праздник жизни.

Павел втянул воздух, словно ощутив ароматические курения, о которых рассказывали те, кому случилось ступить в тот рай.

— Хорош план. Но поскорее бы…

— Нетерпелив, мой батюшка, — усмехнулся Анисим. — Что ж, все верно, ожидание особенно тягостно в молодости. Потом привыкаешь — самому становится незаметно… Незаметно, как летят дни и ночи. — Он усмехнулся. — Вот и хочется, чтобы они не пролетели мимо.

— Ах, как хочется, как хочется! — Молодой человек заерзал на стуле. Тот предупреждающе заскрипел, и седок унялся.

Не обращая внимания на собеседника, Анисим продолжал:

— Потому что с годами хорошо понимаешь — торопя события, ты торопишь не что иное, как… — вздохнул он, — свою смерть.

— Фу, как страшно говоришь, братец мой! — Павел поежился.

— Ничего страшного. Мы все умрем. А чем скорее получим желаемое, тем скорее и помрем, — безжалостно подтвердил Анисим свою мысль и с некоторым удовольствием заметил, как снова поежился его визави. — Ты, мой милый, скоро сам станешь повторять, как я тебе сейчас: молодость не вечна. Чужие слова никого не учат, они лишь о-за-да-чи-ва-ют, — с расстановкой проговорил он.

— О-задачивают? — перегруппировал буквы иначе молодой человек и засмеялся. — Задачи не по моему характеру. Не люблю арифметику.

— Потому ты и не купец, — ухмыльнулся Анисим. — Все купцы хорошо считают. Как твой брат.

— Я никогда не стану купцом. — Павел отодвинулся от стола вместе со стулом. Ножки его угрожающе заскрипели.

— Тебе и не надо будет, если мы все сделаем так, как задумали. А когда ты станешь банкиром, к тебе купцы свои денежки сами понесут.

Легкая, едва заметная усмешка тронула яркие губы молодого человека, Анисим заметил это и усмехнулся. Когда в банке будет душно от них, он присоветует Павлу, как ими распорядиться…

— Несправедливость надобно пресекать в корне, — говорил Анисим. — А за обиду — мстить, — добавил он, обводя глазами трактир. Ему нравилось заведение, в котором они сидели, здесь подавали чай в стакане с серебряным подстаканником. Было тут чисто и опрятно, не хуже, чем в каком-нибудь заграничном заведении. Есть, есть своя правда в том, что выход к морю открывает человеку другие берега, он узнает, что на них живут не одни чухонцы.

В ответ на его слова Павел кивнул, соглашаясь без всякого спора.

— Конечно. Батюшка меня так любил, так любил, все про это говорят. А что мне с того? — Он скривил свои алые губы. — При нем у меня было все, что душеньке угодно.

— Ума у тебя не было! — с внезапным раздражением бросил Анисим. — Пока жив был батюшка, спешил бы прибрать кое-что к рукам.

— А кто знал, что его хватит удар?

— Такое со всяким может случиться. В одночасье. Но ведь батюшка твой не вчера отошел в мир иной. Было время подумать и позаботиться о себе.

— Да о чем ты говоришь, Анисим? Я думал, что если у брата не будет наследника, так о чем мне страдать? Батюшка думал точно так же. Видишь, нет никакой ошибки.

Анисим засмеялся:

— А ну если он уже зачат, наследник-то?

— Ты шутишь? — Павел замер в скрюченной позе, как парализованный. Он хотел положить ногу на ногу, но не успел и теперь сидел в растерянности.

— Шучу, — кивнул Анисим.

— Стращаешь меня. Нарочно. — Молодой человек опустил глаза и смотрел на дно стакана, на котором осели темные размокшие чаинки.

— Ну ладно, нечего печаль нагонять. Мы с тобой уяснили — у тебя есть свой интерес, а у меня — свой. Они сходятся. Значит, мы в деле нашем сойдемся. Теперь мне пора.

Анисим вспомнил о своем доме на заимке в лесу; на душе, пришлось ему признаться самому себе, потеплело. Там ждет его Анна.

— Ты все-таки опечалил меня своей шуткой, — не отставал от Анисима Павел.

— Да что ты? — бросил Анисим, он сам теперь думал только об Анне. Вернее, о ночи с ней. О том, какой сладкой будет и нынешняя, предстоящая ночь. Хорошо у них получается с Анной. Жарко… Ему нравилось, и, судя по всему, ей тоже. Иначе не застряла бы она у него в лесу так надолго.

— Хоть ты и говоришь, что пошутил, — не унимался Павел, — но теперь я ничего с собой поделать не смогу. Стану присматриваться к Марии.

— Интересно, а как ты их отличишь? Ты уж тогда к обеим присматривайся, — посоветовал Анисим.

— Смеешься, да? — В голосе Павла опять прорезалась злоба. А Анисиму сейчас хотелось неги и покоя. И потом, ему-то какая забота сестер отличить? Анна ему нужна и для этого дела тоже. Он с ней поиграет во всякие игры до тех самых пор, пока ему будет надо. Она ему не только поможет отличить Марию от Лизаветы, а сделает дело поважнее.

То, чего никто, кроме нее, не сумеет. При его надзоре и руководстве, разумеется.

— Как их сам Федор отличает? — Павел пожал плечами. — Я бы перепутал… И уестествлял обеих.

— Ты бы уж точно, — насмешливо кивнул Анисим. — Но не Федор.

— А что это ты о нем с таким почтением говоришь? Как будто не на него мы собрались пойти с вилами? — Уважительная интонация в голосе двоюродного брата задела Павла.

— Ой ли с вилами? Отчего ж не с рогатиной?

Павел уставился на него в изумлении.

— Знаешь?

— А то нет, что ли, — засмеялся Анисим. — Интересуешься, почему говорю про Федора так, как говорю? Это дело объяснимое: люблю иметь в противниках сильного человека.

Павел выдернул стакан из подстаканника и сдавил его рукой.

— Понятно.

Знал бы сейчас Анисим, как гулко бьется сердце Павла. Слабаком считает? Ладно, пускай, но он все равно не признается, почему подписал ту бумагу мадам Шер-Шальме. Не просто только по пьянке. Он знал, что деньги эти нужны тайному обществу поклонников Бонапарта. Того, в которого он влюбился без памяти, увидев его в соборе Парижской Богоматери. Они нужны были обществу, чтобы расплачиваться с теми, кто рисовал тайные планы Москвы, ее улиц и переулков, проходных дворов. Павел не знал, для чего именно нужны эти планы. Он готов был платить, но никак не думал, что мадам выставит его на такие большие деньги.