Миддлмарч

Итак, он не придумал ничего более решительного, чем уехать риверстонским дилижансом. Он возвратился с тем же дилижансом еще при свете дня, твердо решив вечером пойти к Лидгейту. Как мы знаем, Рубикон (*174) не был значительной рекой, его значение заключалось в других, невидимых обстоятельствах. Уиллу тоже предстояло пересечь свой узкий пограничный ров, и не империя ждала его на том берегу, а печальная необходимость покориться чужой воле.

Но нам случается порою даже в повседневной жизни наблюдать спасительное воздействие благородной натуры, видеть, как чей-то самоотверженный поступок чудесным образом влечет за собою спасительный для многих исход. Если бы, проведя ночь в мучительных страданиях, Доротея наутро не пошла к Розамонде, мы, пожалуй, отдали бы должное ее благоразумию, но те трое, кто собрались в этот вечер в половине восьмого под кровом Лидгейта, прогадали бы вне всякого сомнения.

Розамонда была готова к посещению Уилла и встретила его с Томной холодностью, которую Лидгейт приписал последствиям волнения, по его мнению, никак не связанного с Уиллом. И когда она молча склонилась над рукоделием, он простодушно поспешил косвенным образом извиниться перед гостем и попросил ее облокотиться поудобней и отдохнуть. Уилл был угнетен необходимостью кривить душой и делать вид, будто встречается с Розамондой в первый раз после приезда, в то время как его донимали мысли о том, что она чувствует после вчерашней сцены, которая с отчетливостью рисовалась его мысленному взору, напоминая об овладевшем ими обоими безумии. Случилось так, что Лидгейту ни разу не пришлось покинуть комнату, но когда Розамонда разливала чай и Уилл подошел к ней, она незаметно положила на его блюдечко крошечный, сложенный квадратик бумаги. Он торопливо его спрятал, но, возвратившись в гостиницу, не испытывал желания поскорее развернуть записку. Возможно, то, что написала Розамонда, сделает впечатления этого вечера еще более тягостными. Наконец он все же развернул записку и прочитал при свете ночника. Изящным почерком Розамонды там было написано:

"Я все рассказала миссис Кейсобон. Теперь она знает правду. Я рассказала ей все потому, что она пришла ко мне сегодня утром и была очень добра. Вам больше не в чем меня упрекнуть. Как видите, я вам не помешала".

Его радость не была безоблачной. Разгоряченное воображение представило ему объяснение Розамонды с Доротеей, и у него запылали щеки и уши - что почувствовала Доротея, когда ее собеседница затронула этот предмет, не уязвила ли такая вольность ее самолюбие? Не случилось ли непоправимое, не стал ли он другим в ее глазах, надолго, навсегда? С живостью вообразив себе возможные последствия, он чувствовал себя почти столь же неуверенно, как человек, который спасся после кораблекрушения и вступает в ночной тьме на незнакомый берег. До злополучной вчерашней встречи - если не считать одного-единственного досадного недоразумения, случившегося давным-давно, в той же самой гостиной и из-за той же Розамонды, - они существовали друг для друга словно в каком-то нездешнем мире, где свет солнца падал на высокие белые лилии, где не таилось зло и не бывало посторонних. Но сейчас... Встретятся ли они в этом мире вновь?

83

Наутро мы друг друга видим вновь.

Мы вместе, и нам нечего страшиться.

Когда в глазах живет одна любовь.

Каморка в целый мир преобразится.

Донн

Две ночи крепкого, здорового сна, последовавшие за визитом к Розамонде, оказались столь целительными для Доротеи, что не только от ее усталости не осталось и следа, но она ощутила избыток сил, или, говоря иначе, слишком большой прилив энергии, чтобы сосредоточиться на определенном занятии. Накануне она весь день проходила пешком, несколько раз забрела за пределы поместья и дважды побывала в доме священника, но никому на свете она не решилась бы объяснить, по какой причине столь бесплодно тратит время, и на следующее утро пробудилась недовольная собой за эту ребяческую непоседливость. Нынешний день она проведет совершенно иначе. Какие у нее есть дела в деревне? Увы, никаких! Все здоровы, благоденствуют, тепло одеты, ни у кого не околела свинья, да к тому же сегодня суббота - утром все фермерши скоблят полы и каменные плиты у крыльца, и в школу заходить нет никакого смысла. Но у Доротеи накопились другие дела, и она решила всю свою энергию употребить на самое серьезное из них. Она села в библиотеке перед отложенной особо небольшой стопкой книг по политической экономии и родственным наукам, из коих надеялась узнать, как лучше всего тратить деньги, чтобы не нанести ущерба ближним или - что одно и то же - принести им как можно больше добра. Предмет серьезный. Если ей удастся на нем сосредоточиться, он основательно займет ее мысли. К несчастью, мысли ее устремлялись прочь от важного предмета; по истечении часа она обнаружила, что дважды перечитывает каждую фразу, усердно вникая в очень многое, кроме того, что заключалось в тексте. Что ж, ничего не поделаешь. Не приказать ли заложить карету и поехать в Типтон? Нет, ей почему-то не хотелось уезжать сейчас из Лоуика. Но нельзя же быть такой рассеянной, нужно взять себя в руки; она расхаживала по библиотеке, раздумывая, как бы призвать непослушные мысли к порядку. Пожалуй, нужно взяться за какую-нибудь простую работу, требующую лишь усердия. Вот хотя бы география Малой Азии, мистер Кейсобон не раз журил ее за недостаточность познаний в этом предмете. Она подошла к шкафу с картами и развернула одну из них; в это утро она могла бы окончательно убедиться, что Пафлагония находится не на левантийском побережье, а неведомые и непостижимые халибы (*175) обитают близ Понта Евксинского. Когда мысли чем-то заняты, самое лучшее приняться за изучение географической карты, она пестрит названиями, и если перечитывать их вновь и вновь, они начинают звучать ритмически. Доротея с усердием взялась за работу, склонила голову над картой и негромко, но внятно произносила вслух названия, которые время от времени четким ритмом отдавались у нее в ушах. Глубокие переживания, казалось, не оставили на ней следа - она до смешного напоминала девочку-школьницу, когда, повторяя про себя названия, кивала головой, сосредоточенно сжав губы и загибая пальцы, а иногда прижимала ладони к щекам и восклицала: "Ах, боже мой, боже!"