... и незабудкой цветя

Папирус пытливо смотрит на неё, зная, кто виноват во всём. Человеческая душа, развеянная в воздухе Подземелья, сделала мягким его самого, и от этого он страдает. Душа не дала Андайн убить его брата, и это её озадачивает. Ну, так или иначе, он не собирается рассказывать ей, в чём дело. Пусть это неведение станет наказанием за боль, что она причинила Сансу.

— Не подходи к нему больше, — предупреждает он, прежде чем уйти. — Я серьёзно.

— Не думаю, что захочу снова его избивать, — отвечает она. — Это совсем не весело, когда противник ведёт себя как тряпка.

Он не считает нужным спорить с этим.

Они прощаются вполне мирно. Папирус злится лишь чуть-чуть, да и то скорее на Санса, который полез на рожон, заявившись в Водопад, а ещё на себя, за то, что поддался эмоциям. Вот теперь Андайн глядит на него, будто говоря «я точно знаю, как ты к нему относишься», и это раздражает до ужаса. Он ведь сам точно этого не знает, и никогда не знал.

Андайн окликает его, когда он почти заворачивает за угол. Папирус оглядывается, чтобы увидеть, как она стоит, опираясь на манекен и высоко вздёрнув голову.

— Что это были за цветы? — кричит она вслед. — Цветы на нём?

Он думает несколько секунд, прежде чем ответить. Никто ведь не знает, откуда они взялись и почему. Чем он заслужил их?

Когда до Андайн доносится его голос, она уже не может разглядеть выражение лица Папируса.

— Это прощальный подарок человека.

***

Дверь комнаты он распахивает безо всякого промедления. Сидящий на кровати Санс вздрагивает и поворачивает голову, тут же встревожено вглядываясь в Папируса, но не находя никаких следов борьбы. В руках у него какая-то книга, что он до того увлечённо читал; Санс откладывает её в сторону, чтобы задать вопрос, но Папирус опережает его:

— Мы просто поговорили. Я её не тронул, — и, немного подумав, добавляет. — Даже бы если захотел.

«Спасибо», — Папирус по привычке смотрит ему в лицо, а не на руки, но и без того знает, что говорит брат. Санс пытается улыбнуться, и у него это получается, хотя улыбка всё равно кажется грустной и отстранённой. Но даже так — от этой простой благодарности Папирус не может удержаться, чтобы не улыбнуться в ответ. Вид окровавленных бинтов по-прежнему его злит и причиняет боль, но теперь пережить это немного легче. Санс в порядке... на какое-то время.

Они смотрят друг на друга несколько секунд. Молча. Папирус не помнит, чтобы раньше — до человека — они вообще часто разговаривали или признавали существование друг друга как-то иначе, чем криками и руганью. Это казалось правильным до тех пор, пока он вдруг не обнаружил, что есть и другие пути. Пока Санс вдруг не стал таким.

Молчание затягивается и, в конце концов, он просто прикрывает дверь, не сказав ничего на прощание, хотя на самом деле ему хочется остаться.

В глубине комнаты Санс устало прижимает голову к коленям и успокаивает неизвестно от чего сбившееся дыхание.

Поверь

Папирус замечает свет в гостиной ещё на подходе к дому. Закончить дежурство получилось лишь к вечеру, и на улице уже стемнело, поэтому квадраты окон ярко горят путеводными светлячками. Он быстрым шагом доходит до двери и немного топчется на пороге, стряхивая снег с сапог, а затем заходит внутрь, вдыхая тёплый воздух.

Он не ожидает встретить кого-то — обычно они оставляют свет включённым везде, где можно, — но на диване вдруг обнаруживается Флауи. Папирус замечает его с трудом, потому что обивка зелёная, и стебли с листьями тоже, а подушка, на которую цветок облокачивается, жёлтая. Папирус глядит на неё, пытаясь вспомнить, откуда бы у них вообще такая взялась, но никак не может.

— О, ты вернулся, — сухо бросает Флауи вместо приветствия. Папирус кивает ему, не торопясь идти к себе, и цепляется взглядом за включённый телевизор, идущий разноцветными полосами — сигнал периодически плохо ловит. Но к счастью, или же сожалению, помехи пропадают, и он видит кривляющегося на камеру Меттатона.

— Серьёзно? — он даже не пытается спрятать ухмылку, когда поворачивается к цветку. — Ты смотришь эту дерьмовую передачу?

— Отвали, — отмахивается Флауи, ничуть не смущаясь. — Ничего я не смотрю. Просто по всем каналам показывают только его, а заняться в вашем доме, откровенно сказать, и нечем...

Папирус подходит к дивану и падает на противоположный край. Трудно сказать, зачем он это делает: они с Флауи по-прежнему не очень-то ладят, да и смотреть на Меттатона у него нет никакого желания. Однако он всё же остаётся, глядя себе под ноги и с раздражением замечая, что остатки снега растаяли, образовав грязную лужицу.

— Ты мог бы почитать, — говорит он, скорее чтобы отвлечься, чем для поддержания беседы. — Одолжил бы у Санса какую-нибудь книжку. Я видел, он много читает в последнее время.

У Флауи очень эмоциональное... лицо? Папирус не уверен, подходит ли цветок под такое определение. Ну, что бы это ни было, а корчить рожи он мастер; вот и сейчас, глядит на него с ядовитым выражением, говорящим «как будто я такой тупой, что не додумался до этого».

— Да, спасибо за совет. Я одолжил одну — она валялась тут, на тумбочке, — он кивает вбок, — оранжевая такая. Книга с шутками. И, знаешь, было бы очень интересно прочитать, если бы внутри я не обнаружил учебник по квантовой физике. А когда открыл его, то — надо же! — нашёл таки этот сборник анекдотов, внутри которого есть ещё один учебник. И так до бесконечности. Я минут десять потратил, пытаясь найти конец клубка, — Флауи раздражённо мотает головой, будто пытаясь это забыть. — Самые бездарные десять минут моей жизни.

— Ты с лихвой компенсировал их, пока пялился на этого мерзкого парня, — Папирус намеренно смотрит в экран, но ощущает на себе прожигающий сквозь доспехи взгляд. — К тому же нечего жаловаться мне. Это книга Санса. Я никогда в неё не заглядывал. Из нас двоих это он тот, кто любит всякие научные штуки.

— Странно, что ты это знаешь.

— Ну, мы живём в одном доме, — огрызается Папирус, мгновенно распознавая сарказм. Невинный подкол почему-то ощутимо бьёт под дых. — Было бы странно, если бы я не знал.

Флауи равнодушно машет стеблем и поворачивается к телевизору, не собираясь развивать тему. Первые несколько секунд Папирусу кажется, что тело его само сейчас подскочит и уйдёт, демонстративно хлопнув дверью, но он всё же остаётся на месте, а это уже прогресс. И ему почти не хочется свернуть цветку шею, что тоже неплохо.

Любой их разговор неуклонно сводится к Сансу. Это ожидаемо, поскольку других точек соприкосновения у них и нет, но порой язвительные замечания Флауи заставляют Папируса думать о несчастных случаях, что так легко могли бы произойти в любой момент. И ему кажется, что Флауи подозревает его в таких мыслях, поскольку всегда ухитряется заткнуться до того, как Папирус созреет до осуществления хотя бы одной.

— Где Санс? — он не выдерживает и начинает первым, потому что сидеть молча и смотреть, как Меттатон выделывает кульбиты, выше его сил. — Надеюсь, он больше не собирается нарываться на неприятности?

— В комнате, — Флауи как будто тоже рад поводу оторваться от экрана, хоть это и всего лишь маленький вопрос. — Сомневаюсь, что он выйдет на улицу в ближайшее время.

Папирус задумчиво глядит на лестницу, гадая, стоит ли пойти и проверить, как брат. Раны после того случая почти зажили, и повязки Санс давно снял, но шрам на черепе остался — как он и предполагал. Всякий раз, как Папирус видит эту трещину, на него накатывает что-то липкое и противное; что-то такое же, что появляется при виде золотого зуба. Этот шрам — как ещё одно напоминание о том, что он, Великий Папирус, не всегда может оградить свою семью от бед.

— Что он вообще делает, пока меня нет? — интересуется Папирус, чтобы перестать думать о плохом. — Чем вы оба занимаетесь?

— Разным, — Флауи смотрит на него, как на идиота. — Разговариваем, например.

— О чём?

— О всяком.