... и незабудкой цветя

Он решает снова провернуть этот трюк. Да, последнее время Папирусу приходится действовать... не так, как он привык. И вот, снова. Телепортация — совсем не его конёк, но не нужно быть гением, чтобы преодолеть столь малое расстояние. Папирус прижимает к себе Фриск, говоря ей не двигаться ближайшие несколько минут — та послушно замирает, — и Флауи обвивает его руку, ничуть не напуганный предстоящим. Папирус закрывает глаза, концентрируя магию. Та на удивление легко формируется, готовая действовать по его указке. Скелет представляет дом: их мрачный серый дом, заваленный снегом, но отчего-то ничего не происходит. Тогда он просто думает о Сансе, произнося его имя совершенно беззвучно — и магия обволакивает их коконом, на секунду развеивая лесные сумерки короткой вспышкой.

Когда Догго запоздало поднимает голову, привлечённый запахами, что принёс ветер, на другой стороне моста уже никого нет.

***

Санс открывает дверь, не спросив, кто пришёл, и ошалело замирает на пороге, разглядывая удивительную картину: брат с человеком на руках. Папирус же пристально вглядывается в него, ища цветы — ничего не видно, — и эта неопределённость сводит его с ума.

Флауи прерывисто вздыхает, когда слышит голос Санса, медленно говорящий:

— Бо... Папс, ты что, поймал человека?

— Вроде того, — нервно отвечает Папирус, заходя в дом и прикрывая дверь; нужно ещё будет закрыть шторы, на всякий случай. — Объясню позже.

Он сажает девчонку на диван; та ойкает, больше от неожиданности, чем от жёсткости подушек. Флауи спрыгивает следом, усаживаясь на ручку и еле заметно кивая Папирусу, который зачем-то суёт Фриск пульт от телевизора, где наверняка не идёт ничего, кроме глупого шоу Меттатона. Но и это сойдёт.

— Пойдём, — сквозь зубы бросает он брату, но тот стоит как вкопанный, переводя огромные зрачки с человека на Папируса и обратно. Вопросительный знак написан на его лице красными чернилами; Папирус раздражённо закатывает глаза со всем усердием, на какое способен скелет, и хватает Санса за руку, говоря себе, что это лишь необходимость. Кисть безвольно болтается — конечно, брат не держится за него в ответ, — и Папирус зачем-то думает об этом, пока тащит Санса в свою комнату, думает, захлопывая дверь, думает, поворачиваясь к нему. Санс разглядывает их сцеплённые в замок руки безо всякого выражения, но, когда их взгляды всё же встречаются (Папирус ничего не может поделать со страхом на дне глазниц), какой-то странный румянец вспыхивает на щеках брата.

Папирус заставляет себя сосредоточиться. Он выпускает тонкие пальцы, только чтобы несколькими грубыми движениями содрать с плеч куртку — Санс еле слышно чертыхается и отступает назад, инстинктивно пытаясь удрать. Приходится приложить усилия, дабы заставить его стоять, потому что у Папируса нет времени и нет возможности объяснять, зачем ему вдруг понадобилось раздевать брата до костей.

— Не двигайся, — в конце концов, говорит он, стараясь звучать убедительно. — Я ничего плохого не сделаю.

От Санса веет скептическим недоверием, смешанностью, неловкостью (страхом), но он привык подчиняться словам младшего, и не то чтобы Папирус этим гордится, однако сейчас выбора нет. Он зачем-то продолжает шептать что-то глупое и успокаивающее, чувствуя, как подрагивает тело брата под его руками, когда проклятая куртка, наконец, падает к ногам — без неё Санс оказывается неожиданно хрупким и маленьким. Краем глаза Папирус цепляется за подвеску-звезду, что качается на груди и поблескивает золотом, за старые шрамы, обычно спрятанные тканью, виденные сотни раз, но оттого не ставшие менее болезненными. Санс крупно дрожит, когда Папирус проводит по одному из них, особенному глубокому, кончиком пальца — он делает это прежде, чем успевает остановиться, и тут же клянёт себя, потому что Санс однозначно выглядит так, словно готов телепортироваться в любой момент. Но он остаётся. Папирус бормочет что-то извиняющееся — вряд ли брат вообще разбирает слова сквозь ту тревожную пелену, что подёрнула его глаза дымкой, — и осторожно, медленно-медленно, стягивает футболку, заставляя его поднять руки.

Он должен смотреть... не туда. Не на неотвратимо вспыхивающее лицо перед ним, а на кости, на рёбра, покрытые шрамами, должен искать следы ядовитых цветов, потому что девчонка умирала и... он не должен, в любом случае. Папирус позволяет тяжёлому вздоху вырваться из груди — это заставляет Санса вздрогнуть и зажмуриться, — а затем всё же фиксирует руки на его плечах, чуть наклоняясь.

Цветов нет. Он придирчиво осматривает каждый дюйм, сохраняя дистанцию, не дотрагиваясь до костей — но цветов нет. Нет ни в горле, ни на позвоночнике, ни на рёбрах — внутри или же снаружи. Нет на ключицах. Папирусу требуется всего пара минут, чтобы убедиться в этом, но тревога его окончательно гаснет, когда он позволяет себе взглянуть на спрятанную в грудной клетке душу: она трепещет там, слабо сияя синим, и Папирус рад, что они, всё же, скелеты — рассмотреть её сквозь просветы меж костями не составляет труда. Санс ощутимо напрягается, когда лицо брата оказывается совсем близко — он чувствует дыхание, оседающее на костях, — но повинуется лежащим на плечах рукам и остаётся на месте.

— Что ты делаешь? — всё же спрашивает он, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо; получается отвратительно.

— Неважно, — Папирус выпрямляется и, после секундного колебания, проводит по его щеке тыльной стороной ладони, прежде чем окончательно отстраниться. С душой брата всё хорошо: она, хоть и напуганная, всё-таки целая. Цветов нет. Папирус повторяет это себе, как мантру, пытаясь успокоить собственную душу — ему никак не удаётся поверить, что Санс жив и над ним больше не висит чудовищное проклятье.

Нужно сделать ещё многое, прежде чем окончательно выдохнуть, он знает. Не только довести человека до барьера, не только убедить Андайн, что нет необходимости забирать его жизнь, не только выжить на протяжении пути; нет, есть и другие, не менее важные вещи. Вроде того непонимания, что дрожит в глазницах Санса, вроде еле заметного движения его головы, слепо двигающейся вслед за скользнувшей по щеке рукой. Санс не улыбается, конечно, и не задаёт вопросов, чуть растерянно глядя снизу вверх, но Папирус замечает усилия, что тот прикладывает, пытаясь довериться — после стольких лет, это самое большее, на что он способен.

Что ж, он обещает себе поработать над этим. А пока Папирус наклоняется, чтобы помочь Сансу накинуть упавшую куртку и мимолётно сжать твёрдое плечо — это большее, что он может себе позволить.

Примечание к части

Эмм, я там кажется делила, чтобы меньше получилось? Так вот... вообще не меньше. Пам-пам, почти конец. Ещё эпилог добить.

>

Цвети

— Это удивительно, — тихо говорит Флауи, почти на ухо, отчего листья щекочут ему щёку, — то, что ты сделал — просто удивительно.

Папирус лениво кивает в ответ, отмахиваясь от стеблей. Они сидят на диване, бездумно пялясь в телевизор с выключенным звуком, и ни о чём, в общем-то, не разговаривают; только порой обмениваются какими-то оторванными от всего фразами. В кухне слышится возня, прерываемая хихиканьем Фриск и низким голосом Санса: они что-то заговорщически шепчут, изредка выглядывая в гостиную. Папирус скрещивает пальцы, надеясь, что их сюрприз будет хотя бы наполовину съедобен — Санса к плите подпускать нельзя, — но не мешает веселью.

Ему нравится видеть брата таким: расслабленным, самозабвенно отдающимся глупым играм, в которые его втягивает человек. Признаться, он не переживал насчёт того, поладят они или нет, хотя первый день Санс старался держаться подальше от неё. Однако любопытная девчонка ходила за братом хвостом, очевидно, распознав в нём более дружелюбного союзника, и на следующее утро Папирус уже застал их смотрящими шоу Меттатона в обнимку: Санс чуть было не подскочил, когда заметил его, вышедшего из-за угла, и виновато улыбнулся, как бы говоря «ничего не поделаешь».