... и незабудкой цветя

И, если начистоту — получается у него из рук вон плохо.

Примечание к части

Ребят, извините за маленький объем. Пришлось разделить на две главы, иначе вышло слишком бы много.

>

Возвращайся

Он не сразу замечает, когда человек просыпается. Просто в какой-то момент взгляд Папируса случайно падает вниз и сталкивается прямо с огромными глазищами, что смотрят на него с удивлением, боязнью и... любопытством? Несмотря на всю свою неприязнь, Папирус не может не признать, что эта малышка действительно чрезвычайно смелая для своих лет — кто б ещё разбирался в этих человеческих годах, — раз спокойно лежит у него в руках и не делает попыток вырваться.

Однако он понятия не имеет, с чего следует начать разговор. Вариант «из-за тебя погиб мой брат, так что в этот раз сиди смирно и дай мне сделать всё правильно» не кажется самым лучшим, а других у Папируса нет, так что он ныряет в какую-то маленькую пещеру, выгнав оттуда абсолютно равнодушного к вторжению Мигоспа. Флауи, тоже заметивший пробуждение человека, обрадованно улыбается, спрыгивая с плеча Папируса, и внимание девчонки переключается на цветок — слава богам. Папирус приземляется на какой-то камень, что тут же начинает злобно ворчать — это пресекается одним ударом, — и усаживает ребёнка перед собой, позволяя Флауи сделать всю грязную работу.

— Эй, привет, милая, — голос цветка, кажется, слегка дрожит, — я Флауи. Ты упала сюда, помнишь?

Она неуверенно кивает, переводя взгляд с одного монстра для другого. Серьёзно, думает Папирус, почему она не напугана? Почему не пытается сбежать? Он знает, что у него не самый дружелюбный вид и всё такое, так что человеку полагается бояться, но она только смотрит с таким любопытством, словно всю жизнь ждала подобного зрелища.

Папирус утешает себя тем, что она всё же боялась в других мирах — тех, где он убивал её много раз. Не то чтобы хотелось повторить, но... он списывает это желание на врождённую потребность подавлять других, только и всего.

— Это Папирус, — тем временем продолжает Флауи, — и он, эм... твой друг, как и я. — Папирус непроизвольно морщится на это, но не возражает. — Мы проведём тебя наверх, к барьеру — это заклинание, что держит монстров под землёй, и тогда ты сможешь вернуться домой. Что скажешь, милая?

Она молчит какое-то время, обхватив руками колени и склонив голову набок. Человек смотрит на них слишком проницательным для ребёнка взглядом; отчего-то Папирус уверен, что девчонка всё прекрасно знает и без разъяснений цветка, но это что-то вроде ритуала? Повторение одних и тех же фраз, действий... не в этот раз. Замешательство слышится в её голосе и проскальзывает в глазах, когда она украдкой смотрит на скелета, но Флауи протягивает ей стебель, и девчонка хватается за него, словно принимая помощь.

— Фриск, — говорит она, улыбаясь. Они чуть ли не хором отвечают «привет, Фриск», как в каком-то кружке для слабоумных, и это кажется Папирусу чудовищно нелепым, но таковы правила. Флауи без спросу взбирается ей на руки и уютно устраивается там; Папирус выходит из пещеры первым, проверяя, нет ли поблизости врагов. Человек может идти сам, но за ним глаз да глаз: девчонка совершенно не умеет принимать законы Подземелья, сколько ей не объясняй. Флауи пытается, честно, Папирус слышит это вполуха, но Фриск явно не способна понять, что есть на свете создания, которым недоступна доброта и сострадание. Что ж, думает Папирус, если так, то нет смысла переучивать малую — он просто вдолбит эту мысль в головы тем, кто встанет у них на пути, вот и всё. Нужно только добраться до дома, до Санса, а потом человек перестанет быть его проблемой. Останется лишь необходимость защищать их всех хоть ценой своей жизни — и видит Бог, Папируса не радует перспектива умереть ради девчонки. Но, помнит он, таковы правила, и он согласился играть по ним. Ничего уже не изменишь.

Он говорит себе, что это только обстоятельства, даже когда Фриск хватает его за пальцы, не успевая за широким шагом; в большой костлявой руке её ладошка теряется. В какой-то степени это правильный выход — теперь человек точно не отстанет по дороге, — но Папирус чувствует себя неуютно. Он не привык к чужим касаниям, если только речь не о брате. Он не нуждается в чужой привязанности и тепле, но девчонка доверчиво сжимает свою ручонку, совершенно не боясь и не обращая внимания на его грозный вид — это незнакомое ощущение порождает в нём лёгкость, словно тяжкая ноша упала с плеч. Конечно, он не собирается привязываться к ней, потому что человек — лишь средство. Пусть брат любит её и зовёт «милой», пусть цветок видит в ней своего единственного друга; нет, Папирусу всё это не нужно. Только Санс — живой и здоровый, счастливый — пусть даже не благодаря ему.

Он говорит это себе, но всё же снижает темп, чтобы девчонка могла поспевать.

***

Возможно, когда-то Ториэль была хорошей королевой. Её портрет — как и портрет её мужа — Папирус видел лишь в учебниках истории да в книжках, пылящихся на полках библиотеки. Её достаточно красивое лицо всегда казалось ему немного уставшим и сдержанным, и этот резкий контраст с мужем — вызывающе смотрящим вперёд Азгором — приводил Папируса в некое недоумение. Однако их общие портреты давным-давно убраны изо всех книг: с тех пор, как королева покинула дворец, король исключил из своей жизни и из жизни всех монстров любое упоминание о ней. Ушла ли она сама, или же произошло что-то — никто не знает, но Папирус действительно полагает, что когда-то Ториэль была совсем другой. Как и он сам. Была лучше?

Абсолютно точно не такой проклятой сумасшедшей.

— Значит, это были вы, — говорит она почти спокойно, с ноткой удивления, сложив руки в замок. Они стоят перед ней, во дворе её дома, возле засохшего дерева, и боковым зрением Папирус замечает, как Флауи отчего-то съёживается, пытаясь казаться меньше в руках у Фриск. Но Ториэль всё равно на него не смотрит; она мельком оглядывает Папируса, который стоит на шаг впереди девчонки, и жадно охватывает взглядом ребёнка.

Никто не произносит в ответ и слова.

— Это вы, — повторяет она, пожирая Фриск глазами, — это вы вломились в мой дом. Изнутри. Это вы — те невоспитанные, совершенно бестактные монстры, что шлялись по моим Руинам без спроса. Это вы — те, кто забрал моего человека?

— Этот человек принадлежит мне, — чеканит Папирус, чувствуя, как девчонка доверчиво прижимается к его ноге, исподлобья следя за Ториэль, — и никто больше его не получит.

— Что же ты будешь с ним делать? — она широко улыбается, прикрывая рот ладонью; в лихорадочном блеске глаз Папирусу видится что-то безвозвратно сломанное. — Дорогой мой, ты ведь наверняка не умеешь готовить людей. Стоит предоставить это тем, кто преуспел. Я была очень зла из-за дома, но, если мы сможем договориться, я забуду об этом, — она указывает на Фриск чуть дрожащей рукой. — Люди падают сюда слишком редко, чтобы мы могли эгоистично оставлять их себе. Это лишь дитя, но, я уверена, его вполне хватит на двоих. Разве не замечательно?

— Я выведу его наверх и разрушу барьер, — собственные слова падают камнями, — поэтому не стоит стоять на пути.

— Неверно. — Ториэль на миг прикрывает глаза, но, когда она вновь глядит на них, в зрачках нет прежней безумной игривости. Только бесконечный расчётливый холод. — Никто никогда не покинет это место. Никто не выйдет на Поверхность. Ты ведь знаешь эту старую историю, верно? Люди заточили нас в Подземелье, не желая видеть вновь; миллионы монстров погибли напрасно. Люди убивают всех, кто дорог нам, и, в том числе... — она запинается, не продолжая; её брови болезненно хмурятся, — как бы то ни было. Люди убивают нас. Мы убиваем их. Таков закон.

— Больше нет.

— Я вижу, сколько крови на твоих руках, — насмешливо шепчет Ториэль, — не притворяйся, что ты герой. В этом гнилом мире нет никого, кому ты можешь доверять, дитя.

Папирусу отчаянно хочется закрыть уши Фриск, чтобы та не слушала эту безумную, однако Ториэль права. Он хотел убить человека. Он хотел забрать её душу. Он ненавидел её за то, что случилось с братом, даже если теперь Санс жив и это не имеет значения, всё же... Папирус просто помнит.