Страница 10 из 38
Но стоило ему шагнуть, как мелодия оборвалась.
Он застыл и тут же увидел, как на секунду дёрнулась тёмная фигура. Санс слегка наклонился, будто собираясь повернуться, и замер, больше не двигаясь. Папирус подождал мгновение, чувствуя, как растёт внутри мерзкий липкий ком предчувствий, но ничего так и не произошло.
Тогда он сорвался с места.
Вблизи Санс всё равно казался крошечным. Папирус осторожно тронул его за плечо, опасаясь, что брат просто задремал и цветы сейчас снова не дадут ему дышать, но это было не так. От прикосновения тело безвольно завалилось набок, и он принял вес на себя. Санс оказался лёгким, словно кости его были полые; Папирус без труда вернул его в первоначальное положение и обошёл, собираясь выяснить, в чём дело. Однако стоило ему присесть рядом и взглянуть в лицо, как он тут же всё понял и похолодел от ужаса.
Там были цветы. Много, много цветов: они покрывали всё его тело, теперь скапливаясь не только возле рта. Весь череп, за исключением затылка, был покрыт цветами; они полностью закрыли его глазницы, выглядывая оттуда, словно из вазы. Папирус знал, что Санс не дышит — цветы выбивались из воротника футболки так настойчиво, словно грудной клетки им было уже мало. Из-под рукавов виднелись кончики жёлтых лепестков. Даже на ногах, трогательно примостившись под коленями, раскрывались редкие маленькие бутоны.
Папирус вдруг ощутил, что его начинает тошнить.
Он прикоснулся к щеке, как ковром покрытой цветами. Они мягко спружинили, когда Папирус провёл ладонью вниз, к шее, а затем назад. Санс не отреагировал. В глазницах не было алых отблесков, сколько бы Папирус не вглядывался.
Он был мёртв. Эта мысль звенела в голове сперва тихо, почти незаметно, но постепенно переросла в водопад. Рука Санса была маленькой и холодной; меж пальцев уютно лежали очередные цветы. Папирус сжал его кисть, ломая бутоны, потому что Сансу было уже всё равно, больно это или нет. И, конечно, он не сомкнул замок в ответ.
Удушливо пахло цветами. Он даже не мог понять, горько или сладко. Папирус всё смотрел и смотрел на брата, на его умиротворённое лицо, почти полностью спрятанное золотой порослью, и думал, что сейчас Санс должен быть счастлив.
Он понял, что плачет, только когда цветы на руке странно заблестели.
Шкатулка продолжала молчать.
А потом он проснулся.
***
Папирус хочет это забыть. Образ Санса, покрытого цветами, проскальзывает в его сознании как минимум раз в сутки, но впервые он видит подобное во сне. Впервые он просыпается из-за этого. Папирус какое-то время старается выкинуть дурацкий сон из головы и спать дальше, но ничего не выходит. Стоит закрыть глаза, и проклятая картина возникает из ниоткуда, как и прилагающиеся отчаяние и болезненное спокойствие. Как и необъяснимое «я знал, что так будет».
Как и неизбежное «я не смог ему помочь».
В конце концов, он встаёт, не выдерживая давления. Одна бессонная ночь — небольшая плата за целые нервы. Папирус решает остаться в гостиной и тихо посмотреть телевизор, или, чем чёрт не шутит — почитать ту загадочную оранжевую книгу, или ещё чего. Что угодно, лишь бы не оставаться в тёмной комнате с мыслями об умирающем из-за цветов брате.
Поэтому он выходит, скрипнув дверью, и тут же сталкивается с Сансом.
У него сонный вид. Дурацкая старая футболка, которую он использует вместо пижамы, висит на нём, обнажая ключицы, и Папирус против воли смотрит туда, лихорадочно ища взглядом цветы. Шея беззащитно открыта, и цветы там действительно есть, однако их не так уж и много — по крайней мере, не больше, чем раньше. Санс хрипло дышит; этот звук впервые успокаивает Папируса.
Он трёт глаза, удивлённо глядя снизу вверх, а затем начинает жестикулировать. Сбивается. Папирус жадно наблюдает, как досадливо подрагивают его плечи, прежде чем он собирается с мыслями и спрашивает:
«Что ты тут делаешь?»
Руки двигаются вяло, но всё же двигаются. Папирусу стоит некоторых трудов понять, о чём ему говорят.
— Вышел воды попить, — отвечает он, решив не упоминать кошмары — у Санса полно своих. — А ты?
Ком в груди распадается, когда на лице брата возникает лёгкое подобие улыбки.
«Я тоже».
Из-за дурацкой лжи на кухню приходится идти вместе. Папирус молчит, не зная, что сказать — после вечерней ссоры им немного неловко быть наедине. Но Санс не выказывает никаких отрицательных эмоций, поэтому он постепенно расслабляется и просто идёт рядом, порой задевая его руку.
На секунду Папируса посещает неудержимое желание сжать его кисть, где тоже есть несколько маленьких цветов. Сжать и ощутить, как брат сожмёт её в ответ. Он почти делает это, но Санс в последний момент заворачивает на кухню, щёлкая выключателем, и Папирус ловит пальцами пустоту.
Разговаривать со стаканом в руках неудобно. Они молча пьют, хотя Папируса вовсе и не мучает жажда, почти синхронно ставят чашки в мойку и встречаются глазами. Санс смотрит вопросительно и немного печально, Папирус — тревожно и неловко. Присутствие брата беспокоит его так же сильно, как и отсутствие, и такой парадокс безумно злит его привыкшую к порядку личность.
«Пора спать», — даже в жестах Санса ощущается невысказанный вопрос. — «Я пойду».
— Да, я тоже.
Они поднимаются в тишине. Комната Папируса первая по коридору, и они останавливаются у двери, словно собираясь попрощаться. Папирус страшно не хочет возвращаться внутрь, но это необходимо; он планирует оставить дверь приоткрытой, а затем, когда Санс уйдёт к себе, тихо выскользнуть в гостиную. Да, это определённо хороший план, но брат всё стоит и не уходит; смотрит куда-то вбок задумчиво и мнёт в руках край футболки, даже не замечая этого.
— Что с тобой? — не выдерживает Папирус. — Что-то не так?
«Всё в порядке», — пальцы Санса почему-то подрагивают. — «Я только...»
— Опять кошмары?
Санс вскидывается и — господи, да он же смотрит на него почти испуганно. Папирус готов проклясть свой длинный язык.
«Откуда ты знаешь?»
— Слышал, как ты задыхаешься и стонешь, — ему неприятно это произносить, но он должен. — Флауи сказал, тебе снится человек.
Санс непроизвольно стискивает свои плечи, будто пытаясь защититься от кого-то. Во взгляде его мелькает боль и стыд, будто он не хотел, чтобы кто-то знал, и это действительно ранит Папируса сильнее, чем могло бы.
«Мне жаль».
— Мне тоже.
Папирус отворачивается. Комната вдруг кажется не самым худшим вариантом в сравнении с разговорами о человеке. Кошмары, кстати, тоже. Он берётся за ручку, почти бросая через плечо холодное «спокойной ночи», как вдруг чувствует, что его неуверенно тянут за край майки.
«Останься», — Санс выпускает ткань и медленно складывает руки во фразы, когда Папирус поворачивается к нему. Он упрямо не смотрит ему в глаза. — «Я... мне нужно... пожалуйста. Останься».
Папирус изучающе глядит ему в лицо. Согласие вертится на языке, но он сглатывает и усмехается:
— Раньше ты никогда меня о подобном не просил. До человека.
Это подло, он знает. Санс вздрагивает, как от удара, но не уходит. Папирус слышит, как сбивается его дыхание, и это точно не вина цветов.
«Я прошу тебя сейчас, Папс».
Папирус забывается и протягивает руку, касаясь его запястья. Санс снова вздрагивает, но не двигается с места, не отнимает руки. Папирус ничего не делает, только осторожно касается тыльной стороны ладони, ощущая, как скользят меж пальцев лепестки.
— Что же изменилось, Санс?
«Я».
Всё, на что смотрит Папирус — покрытая цветами маленькая кисть. Ему почему-то страшно взять её в свою, и не получить ответа, хоть это уже не сон. Всё равно. Реальность зачастую бывает куда хуже.
— А что насчёт меня? Ты помнишь, что я сказал сегодня вечером, а? — Папирус говорит это, зная, что больно будет ему самому, но всё равно продолжает. — Я не меняюсь. Я всегда буду таким.
Он отрывает глаза, чтобы встретиться взглядом с Сансом, и неожиданно обнаруживает, что в глазнице того уже горит алый огонь. Но, вопреки всему, это не гнев, а только лёгкое раздражение и... вина? Папирус не уверен, что правильно распознаёт эмоции.