Стены вокруг нас

К тому же все думают, что те, кому нелегко пришлось в жизни, больше других способны на ужасные поступки.

Семья Ори к числу благополучных не относилась, в отличие от моей. Взять хотя бы район, в котором она жила. Мамы у нее не было, а насчет отца у многих имелись вопросы. Моя мама, например, часто спрашивала Ори: «Где твой отец? Когда ты его видела в последний раз? Он хоть дома-то бывает? Кто за тобой присматривает?» Как будто это имело значение. Я сто раз ей объясняла, что отец Ори – дальнобойщик, он по нескольку недель не бывает дома. А может, и не объясняла. Не помню. Наверное, просто отмахнулась, сказала, что не знаю. Мама всегда говорила, что без присмотра дети чудовищно распускаются. Вы только газеты почитайте, что творят подростки!

А я ее привечала! Она у нас и обедала, и ночевать оставалась. Моя мать много чего талдычила в таком духе – и всегда беспокоилась о своих дорогущих простынях, – но дело в том, что многие взрослые рассуждали, как она. После той истории все сошлись на том, что Ори всегда была жуткой девицей, припомнили множество мелочей – все один к одному. Однако со мной все было не так просто.

Финальный выход. Танцоров благодарят аплодисментами, им дарят цветы. Надеюсь, кто-нибудь додумался купить мне букет.

Я выхожу одна. Пытаюсь вновь вызвать в себе чувство, согревшее меня во время танца, – радость танцевать для всех этих людей, но внутри ледяной холод. Я опять в пустом туннеле, в конце которого ждет смерть.

Кулисы закрываются, танцоры отступают за складки пыльного бархата, у всех на лицах теплые отблески – облегчение после удачного спектакля. Зрители не потянулись к выходу во время скучного затянутого адажио, никто из балерин не упал и не сломал ногу, крошка-тюльпан из первого ряда не задела при вращении тюльпан из второго ряда, как раз за разом случалось на репетициях, после чего обе тюльпашки заливались горючими слезами. Никого не стошнило. Никто не поджег театр. Никто не нашел два мертвых тела позади театра и не побежал, оглашая воздух криками: «Звоните в полицию!»

Мы постарались на славу. Занавес сомкнулся, и балерины кинулись обнимать и целовать друг друга в щечки, как будто они в Париже. Они хихикали, кружились, взявшись за руки, как дети. В сущности, они и были детьми.

Я не целую ничьих щек и не кидаюсь в объятия.

Иду все дальше от сцены в глубь кулис. В руках у меня цветы. Мне надо побыть одной.

Я выдыхаю, только добравшись до задника – две бархатные занавески прикрывают бетонную стену. Спрятавшись за ними, я словно растекаюсь медузой на жарком пляже. Я станцевала. Все прошло без сучка без задоринки, мои мечты сбылись, хотя я не заслужила даже права мечтать об этом.

Опускаюсь на колени и прячу лицо в складках пачки. Сжимаюсь в комок, открываю рот и… И ничего. Ни звука. Боль засела во мне раскаленной иглой, как будто под ребра всадили нож. С тайным наслаждением представляю, как нож разрезает платье и кожу, режет мышцы, сухожилия… Лезвие доходит до самого нутра.

Переворачиваюсь. Сажусь на пол спиной к стене. Плевать, что костюм испачкается. Пачка мне не нужна. В Джульярде полно пачек. У меня все будет отлично. Никто ни о чем не догадывается.

Подходит Сарабет – из-под кулисы появляются огромные, как ласты, ступни. Ее ни с кем не спутаешь, хотя лица не видно.

– Ви, это ты? Ты растеряла все свои букеты.

Я и сама не заметила, как выронила их. Мне надарили столько цветов. Обнесли сад какой-нибудь старушки?

Мычу что-то невнятное. Зрителям из зала не видно, но кулиса здесь потертая, выцветшая. Никакого тебе бархатного блеска. И воняет мокрой псиной.

– А мне мама тоже букет подарила, как у тебя! – бубнит Сарабет, пытаясь пролезть ко мне за кулису. – В смысле, не розы. Не как у тебя. В смысле, я же не соло танцевала. Но все равно приятно, что мама мне букет принесла. Правда, Ви?

Знаю, Сарабет считает себя моей лучшей подругой, хоть мы ни разу это вслух не проговаривали, но она совершенно не чувствует, что иногда меня надо просто оставить в покое.

Никакого такта.

Ори была совсем другой. Однажды после занятий она обнаружила, что я рыдаю в репетиционном зале. Нам было лет по двенадцать или тринадцать. Ори тихо подошла, чтобы не напугать меня, села рядом и легонько стала рисовать что-то пальцем у меня на спине. Я любила, когда она так делала, если оставалась у меня ночевать и мы спали в одной постели.

– Что случилось, Ви? – спросила она.

А еще Ори знала, что от рыданий я иногда начинаю икать, и не смеялась, когда икота и впрямь нападала.

Понять, почему я плачу, было несложно. Мисс Уиллоу решила, что Ори пора вставать на пуанты. Ей предстояли уроки с другой программой и дополнительными занятиями три раза в неделю. Меня не взяли: рано, мол. Мисс Уиллоу велела мне укреплять лодыжки. У Ори лодыжки сформировались, а мои, еще детские, напоминали переваренные макаронины.

Любая другая подружка похлопала бы по плечу в утешение и сказала, что все получится. А Ори дала мне слово и сдержала его – как всегда. Она пообещала, что не встанет на пуанты без меня. И она ни разу не надела пару первоклассных пуантов, что ей подарила мисс Уиллоу, ведь отец Ори никогда бы не смог себе такие позволить, пока у меня не появилась моя собственная первая пара шелковых танцевальных туфелек.

До сих пор помню ее чуткие пальцы на моей спине. Ее щеку, прижатую к моей. Ее слова.

– Мы все будем делать вместе. Я подожду, пока мисс Уиллоу скажет, что ты готова.

И она ждала. Ждала шесть с половиной месяцев, пока окрепнут мои лодыжки.

И ни разу мне это не припомнила.

Сарабет подобрала мои розы. Мне надарили кучу цветов, зал был переполнен.

– Брось, Сарабет. Плевать мне на букеты.

– Ну, ладно… Ви, ты танцевала просто супер! Все в восторге!

– Знаю.

– А! Понятно.

Она умолкает. Я поглаживаю пальцами кулису. Ее уродливая изнанка видна только мне.

– Выходи, Ви. Там Томми ждет. Ты сказала, что вы расстались, а он пришел. У нас вечеринка намечается. Тебя тоже пригласили, у тебя ведь сегодня выпускной спектакль. Будешь почетной гостьей.

Любая из выпускниц балетной школы была бы почетной гостьей на этой дурацкой вечеринке. Но Сарабет еще не доросла.

Я отодвинула кулису. Сарабет вручила мне цветы, которые успела собрать, а потом вдруг пискнула и неуклюже замахала руками. Она всегда так визжала, если вдруг залетал мотылек. Была бы нормальная, открыла бы молча окно, да и все.

Хотя в этот раз испугалась она не мухи. Один из букетов в моей руке был насквозь мокрым, но не от воды.

С цветочных стеблей стекали красные липкие капли, похожие на сироп. Они капают, капают, пачкают все вокруг. Цветы кровоточат. Я вся в крови.

Окоченев от ужаса, медленно опускаю голову. Перед глазами все плывет, но я усилием воли навожу резкость. Постепенно приходит понимание. В моих руках сверток из нежно-розовой бумаги, а внутри всякий бред: бумага, тряпки – похоже, разодранная на полоски белая футболка. Все пропитано кровью.

Руки безвольно опускаются, цветы летят на пол, а вместе с ними и эта дрянь. Какой-то ночной кошмар. Брызги крови попадают на стену, на кулису. Мои пальцы все в липкой красной жидкости. Сарабет отшатывается, задыхаясь. Струйка крови бежит у меня по бедру, по коленной чашечке, срываясь, капает на носок пуанта. Я смотрю на него, будто в трансе. Сладкий запах говорит мне о том, что кровь ненастоящая. Уж тот дух я никогда не забуду.

– Божечки, – шепчет Сарабет. – Божечки мои!.. Ви, какой ужас!

Она вытягивает руку, указывает окровавленным пальцем на пол.

Там валяется карточка из цветочного магазина. На таких пишут пожелания. Ни я, ни Сарабет не отваживаемся нагнуться и поднять ее.

– Кто-то подарил тебе такой букет?

– Нет, я сама его себе преподнесла!.. Какие-то твари решили пошутить. В лицо сказать не могут, решили напакостить.

– Что сказать, Ви?

Мама дорогая, вот куриные мозги. Мне даже стало ее жаль.

Смотрю на Сарабет в упор, пока она не отводит глаза, покраснев. Вспомнила наконец-то.