Страница 8 из 9
Да, перуанский бальзам был нужен. И все его искали. И конечно, нашли. Как всё, что вознамеривались найти. И я до сих пор никак не пойму, откуда появлялось всё там, где ничего не было. Ведь ничего же не было на самом деле!
А между тем, когда наливатель-мальчишка, вычитав в старом фотосправочнике (кроме микулинской книжки "25 уроков фотографии" только он и был), что высокочувствительные пластинки, которые проявляют в полной темноте, в чем мальчишка полагал неудобство, можно проявить и при красном свете, предварительно их д е с е н с и б и л и з и р о в а в веществом под названием Сафранин-Т, он распалился этой уловкой воспользоваться и стал про вычитанный Сафранин-Т всех спрашивать, и у кого-то, совсем не имеющего отношения к фотографии, редкостный флогистон, конечно, нашелся.
Правда, мальчишечья блажь по поводу десенсибилизации не состоялась, потому что на обретение эликсира целиком ушла вся прыть и до самого дела не дошли руки, ибо мальчишечьи руки доходят разве что до пододеяльной мороки, рогаток и почтовых ящиков (и то, если не дадут по уху), но как все-таки был обретен Сафранин-Т? Хотел бы я видеть, как вы сейчас его достанете!
Или, скажем, еще пример. Проходим мы про Николая II и про Распутина, и ученик Тарасов (потом, в суровые годы таможенных по отношению к уезжающим строгостей, он будет начальником московской таможни) притаскивает с чердака газеты тех радостных дней, когда истребили царева демона. Газеты, конечно, без показа ученикам конфискуются очередной Марьей Ивановной и бесследно пропадают куда надо, но я сейчас не про это, а про то, что найти можно было всё, как шарик нашел во вселенной Ярославского шоссе другой шарик.
Чужой человек после правомерной своей оплеухи шел задумчиво и даже не глядя на дорогу. Разве что на Райкин вопль встрепенулся, на мгновение замер, а потом, сказавши: "Это пройдет, они же бальзам достанут", снова погрузился было в себя и пошел, но словно бы опять очнулся, ибо ему показалось, что, проходя тут, он где-то не тут, поскольку, если на бесплодных лимонных деревцах в вазонах минуемого окошка развешаны по веточкам для дозревания на солнце огородные помидоры, так что идущие мимо забора думают "надо же! у людей на дому мандарины краснеют", поневоле вздрогнешь - уж не в Испании ли ты, не приведи Господи, у пока что не изгнанного народа мавров каких-нибудь?
А мимоидущие именно про мандарины и думали (даже пленные немецкие снайперы, острым зрением углядев с грузовиков в тех же окошках лимонные помидоры, озадачивались - что, мол, это растет такое несусветное?..).
А еще, проходя мимо флигелька, где маялся лежачий столяр, и услыхав "еловому сучку не прощу...", чужой человек сказал: "Стамеской сперва сучок убираем, не слыхал, что ли?". Дядя Миша вскинулся, придерживая кальсоны, качнулся к окну и, никого уже там не застав, стал каяться: "Я думал, так фугану! Поленился, Господи!"
...Линда, опростав от корейца-кота руку, выкинула настырное животное за подоконник и снова высунулась было в сторону уличного происшествия, но тут уже и ей пришлось оторопеть.
"Не будет ли водицы, хозяйка!" - услыхала она под окном.
Вопрос был настолько внезапный и небывалый - никто никогда тут попить с улицы не спрашивал, - что Линде сперва заскочило в голову, не монтер ли это навернулся со столба и хочет кровь из носу отмыть, и она быстро глянула вверх, но монтер с работы никуда не уходил, зато Линда по пути своего взгляда увидела, что за штакетником стоит какой-то большой высокий мужчина, и, вовсе удивленная, сразу сказала: "Сейчас, сейчас!" - и тут же, для удобства поворота резко ткнувши в пол не понять какой пяткой, черпнула на кухне из ведра и опять очутилась у подоконника, но перед окном был палисадник, так что кружкой, в которой шаталась, троекратно блеснув на солнце, даруемая ею вода, было не дотянуться, и тогда "Вы поднимайтеся сюда!" сказала Линда.
И он вошел в дом, и, большой ростом, вступил в ее маленькую комнату с прошвами, половичками из лоскута, белыми подушками и подзорами, а Линда сразу подумала, не контролер ли он счетчики проверять (но тогда где же сумка, которая при них?), а он стал пить вкусную нашу колоночную воду, летом холодную еще и потому, что притекла она из-под так и не прогревшейся с февраля земли, а потом стоявшую в оцинкованных ведрах (где вода всегда холодней и прозрачней, чем в зеленых эмалированных, в этих она бесцветная и потому не так холодная), накрытых марлей, которую, когда суют кружку, целиком не откидывают, чтоб не зацепилась за крючок ведерной дужки, а просто подлезают сбоку. Конечно, от этого маленько воды выплеснется, марля мокреет, а иначе как? Ничего, и так выжили!
Чужой человек попил и, не оборачиваясь, поставил кружку на стол, как будто сроду знал, куда ставить, а Линда на него смотрит и смотрит.
Вернее, дальше было так:
Линда на него смотрит, а он как у себя дома хозяин, хотя Линда на него так и смотрит. Вот он попил и почему-то берет с этажерки брошюрку цвета сухих листьев (помните, где шарики?), о которой мы обещались рассказать:
"КОММЕРЧЕСКIЯ ИГРЫ, винтъ (во всехъ видахъ) тетка, безикъ, вистъ, преферансъ, пикетъ, мушка, стуколка, макао, баккара, рамсъ, польскiй банчикъ, семерикъ, шестьдесятъ шесть, кончинка, горка, тринадцать, девятый валъ, викторiя, наполеонъ и др.
Новыя игры "Дрейфусъ" и "Терцъ"
Сост. М. Шевляковскiй. С. Петербургъ".
И хотя Линда стоит и глядит, он принимается без смысла вертеть страницы, но вроде бы заодно и читает, и вроде бы бормочет: "Мушка - это же лентюрлю, а еще - памфил, шутиха, мистигрю или копилка. Но где же делись экарте и ландскнехт? Как можно забывать такое, Шевляковский?.."
А она смотрит на него и думает, какой интересный высокий и худой мужчина, вот только щ и б л е т ы пыльные, хотя носки шелковые. И ей вдруг хочется подлезть к этим щ и б л е т а м и протереть их бархатным лоскутком, а если лоскутка не подвернется, то языком прямо вылизать...
"Что ж, тогда раздевайся", - не поворачиваясь, говорит он, а потом одним движением, сперва поставив книгу на этажерку и хрустнув на полу бусинкой, поворачивается и дергает платок с Линдиного выреза.
А Линда тихо спрашивает "я, что ли?" и, не дожидаясь ответа, начинает все снимать и трепетать, и внутри живота у ней дрожит как во сне, потому что она слышит, что мужчина вроде бы говорит что-то, не отрывая теперь от нее глаз, а ей невмоготу как хочется упастись от него на белой простыне с прошвами.
"Снимание одежды через голову, расстегивание позади пуговичек, сведение для этого плечей - и есть появление женщины из ракушки или ребра... И это истинное и величайшее воздевание рук человеческих... И ты, Линда, сейчас совершаешь его впервые со дня творения... А значит - ты пока еще несравненна и единственна..." - то ли говорит, то ли не говорит странный гость, а она все слова вроде слышит, но ни одного не понимает, и смятенно поэтому спрашивает: "И рубашку? Как у доктора?", ибо в ушах у нее стоит непреложная околесица приходившей вчера с коричневым бархатным заказом Сони Балиной: "Я? С мужем? Только в рубашке! Я же не гулящая какая-нибудь!" Вот Линда обмирает, но говорит "И рубашку, да?.."
- Это уж как тебе заблагорассудится...
И она рубашку снимает. И обнаруживает себя уже лежащей, а его н а д с о б о й, хотя заказчицы всегда говорили: "Я даже лечь не успеваю, как он уже н а м н е...", и спохватывается про ногу, но нога как нога - они обе не понять где, и н а н е й самой теперь сияющий столб, хотя мужчина при этом непонятно как, но все-таки н а д. "Как небо над землей, как месяц над водой, как кот над кошкой" - несет с в о ю околесицу Линда, и мечется, и бормотает... может хочете щ у ч к о й?.. будете?.. Не бормотает, а бормочет, дурочка... Тогда волосами полакомьтесь... я голову дождевой водой мыла... Это Соня на примерке бахвалилась: "Я ему говорю - полакомься моими волосами, а он прямо панталоны с меня раздевает..."
...Ну ты и дурочка. А волосы твои пахнут мерзостно - каким-то здешним притиранием - слышит она н а д собой, но тут начинает вопить Райка, или нет - это Райкин вопль выковырнулся из загоризонтного рокота и пошел влетать Линде в глотку - она сразу им поперхнулась, но крик, заткнув дыхание, довлетел, а потом чего было... потому что больше ничего запомнить было нельзя.