Страница 27 из 32
– Вполне.
– Так вот: есть директор и есть замы. Есть старшие научные сотрудники и младшие научные сотрудники. Есть плотники, электрики и прочий техперсонал. И есть – отдельной красной строкой! – секретарь директора. Некая дама с железной задницей, которая с утра до вечера, как Цербер, безотлучно бдит в директорской приёмной. Вопрос: как вы считаете, почему любой сотрудник НИИ, включая даже самых ершистых и независимых, всегда старается ей улыбнуться, понравиться и обязательно вручить при случае какой-нибудь ценный сувенирчик?
– Вопрос риторический.
– Конечно. Так как даже дураку ясно, сколько реального влияния и могущества сконцентрировано в этой железной заднице – при всей её формальной ничтожности и смехотворном окладе в сто тридцать рэ…
Проще говоря, если Ленин и Троцкий были мозгом и сердцем партии, а, к примеру, Дзержинский – её всесокрушающим кулаком, то Иосиф Виссарионович уже к середине двадцатых превратился в её поистине стальную бюрократическую задницу, целиком подмявшую под себя весь центральный аппарат. В силу должностной специфики он знал о своих соратниках по Политбюро буквально всё: чем дышат, о чём говорят, чем заняты и даже чем планируют заняться в ближайшее время. Любые оргвопросы, включая самые мелкие и бытовые, контролировались Сталиным и оборачивались в его руках золотниками бесценной информации. И к моменту смерти Ленина, когда борьба за лидерство в партии перешла в открытую фазу, Сталин вышел из тени и реализовал свою информацию – по максимуму. Лучше других понимая объективный расклад сил и амбиций, он сначала вступал в коллективный сговор со слабейшими против сильнейшего, а затем, убрав его с дороги, как, к примеру, того же Троцкого, мгновенно сколачивал новые альянсы – уже против наиболее весомых фигур из числа недавних союзников. И так до тех пор, пока вся ленинская гвардия плавно не перекочевала в разряд политических мертвецов, физическое устранение которых было лишь делом времени… "
Машка морщится.
– Какой дядька нудный. Давай переключим?
– Погоди. Мне ж надо будет о чём-то мексиканцам рассказывать…
– Ты им про Сталина собрался рассказывать?
– Не-а. Но если спросят…
– Издеваешься?
– Почему?
Она иронически вздёргивает плечиком.
– Ага. Прилетает человек на другой конец земного шара, а его спрашивают: а расскажите-ка нам, батенька, про вашего чокнутого Сталина. А ещё, пожалуйста, про вашего чокнутого Троцкого… Бред.
– Ещё секундочку, ладно? А я потом ужин сварганю. Как в лучших домах этой… как её…
– Филадельфии.
– Именно.
– В лучших домах Филадельфии, между прочим, замороженные пельмени не жрут.
– Пельмени?
– Лично я сегодня купила пельмени. И отстояла за ними – час.
– Ха, Шишкин! Ты в рюкзак загляни!
" – …на которые Иосифу Виссарионовичу было глубочайше плевать. "Всеобщее благо", "свобода", "равенство", "братство" и прочие высокие материи были для него пустым звуком. И власть, в отличие от Владимира Ильича, он считал вовсе не орудием утверждения всемирного царства социальной гармонии, а своей абсолютной целью, в достижении которой любые средства хороши. Мне за последние годы встречались сотни публикаций, где авторы наперегонки уличают Сталина в вероломстве. Массу фактов приводят, один другого хлеще. Вот, говорят, глядите, какой он был подлой и беспринципной натурой: взял, к примеру, и в апреле двадцать девятого года объявил, что индивидуальные крестьянские хозяйства ещё долго будут являться на селе преобладающей силой, а уже в декабре назвал их кулацкими и потребовал их полной и беспощадной ликвидации. А через два месяца, когда по всей стране были разорены и высланы миллионы самых эффективных сельхозпроизводителей, он вдруг поименовал случившееся "преступным головотяпством" и приказал вернуть раскулаченных обратно. А к сентябрю тридцатого, едва страна оправилась от пережитого разгрома, издал новую директиву, вновь требующую "полной ликвидации", но уже в более сжатые сроки… Факты, конечно, вещь упрямая. Но лично для меня они, скорее, служат примером совершенно обратного свойства. А именно – феноменальной сталинской последовательности…
– То есть?
– Я же сказал: Иосифа Виссарионовича абсолютно не волновали материи, напрямую не связанные с расширением личной власти. Вот в этом и заключался его единственный жизненный принцип – простой и грубый до примитивности. Все остальное: заявления, призывы, клятвы и прочий сопутствующий антураж служили ему лишь для решения текущих тактических задач и отбрасывались сразу же, как только очередная властная высота оказывалась достигнута…
– Страдания и гибель миллионов людей, простите, тоже были – сопутствующий антураж?
– Для него – безусловно…"
Машка извлекает из крыловского рюкзака пакет с картошкой и чуть-чуть отгибает края. Наклоняется, втягивая воздух ноздрями.
– Как землёй пахнет!
" – …разумеется, патология. Разумеется! Ведь эта всепожирающая жажда власти являлась оборотной стороной чудовищной закомплексованности и неуверенности в себе. Сталин, если касаться его психического склада, всегда боялся реальности и ненавидел её. Реальность воспринималась им как стихия предельно чуждая и враждебная, как главный источник всех его прошлых обид и унижений, а так же как постоянная угроза самому его существованию – настоящему и будущему. Сохранились свидетельства людей, знавших Сталина ещё в юношеские годы, и большинство из них уже тогда отмечали в нём обострённое чувство опасности и крайнюю мнительность, легко перераставшую в агрессию. Тут, видимо, в значительной степени сказалось роковое влияние отца – Виссариона Джугашвили, который, как известно, бил сына смертным боем. Добавьте к этому острое переживание своего плебейского происхождения и физических недостатков – и портрет одинокого волчонка, уверенного, что против него ополчился весь мир, будет готов…
– Но ведь не из каждого обделённого мальчишки затем вырастает палач миллионов…
– Конечно. Но важен первый импульс, базовая модель поведения, которая, как известно, закладывается именно в детстве. Полное нечувствие к чужим страданиям и обострённое переживание своих. Подсознательная установка на поиск максимальной защиты. А такую защиту, с точки зрения человека, живущего в России, обеспечивала лишь причастность к власти, к её чиновничье-бюрократическому сословию…
– Вы себе противоречите.
– В чём же?
– В том хотя бы, что, следуя этой логике, он никогда бы не пошёл в революционеры, а попытался продвинутся на каком-нибудь легальном поприще…
– Так он и пытался! Духовное училище закончил, в семинарии поучился. Только очень скоро понял, что с его происхождением дорога в чиновничий рай ему перекрыта в принципе, а удовольствоваться местом батюшки в каком-нибудь захолустном приходе не позволяло самолюбие. А тут как раз товарищи-марксисты подоспели, объяснившие, почему мир так отвратительно устроен. Но, разумеется, всерьёз он примкнул к революционному подполью лишь под влиянием Ленина. Молодой Джугашвили сразу понял, что этот сверходарённый политик и есть его единственный шанс подняться над пугающей реальностью, который предоставила судьба. И он за него моментально ухватился. Он даже себе новую фамилию взял, созвучную ленинской – "Сталин". Он безоглядно поддерживал Ленина в борьбе с любыми критиками и оппонентами, а Ленин, видя это сталинское усердие, в свою очередь настойчиво продвигал "симпатичного грузина" на всё более ответственные партийные посты. И делал это вплоть до начала двадцатых, когда его отношение к Сталину резко изменилось…"
– У меня так на даче пахнет, в апреле, когда снег сходит. А ты на свою дачу часто ездишь?
– Редко. Да и то, если близкие попросят.
– Почему?
– Далековато, Шишкин. Двести километров.
– О-го! И как это вас так угораздило?!
– У отчима сослуживец был, майор Василец. Ему года три назад предложили дом в Тульской области и он отчиму стал мозги пудрить, чтоб там вместе поселиться. Чтобы было потом, где на пенсии здоровье укреплять… Ну, мои и поехали на разведку. Вернулись и говорят: берём! Дом отличный, место красивое. Речка, луг. Да и деньги небольшие: всего семьсот рублей… Потом, правда, выяснилось, что вдвое дороже, так как этот Василец в последний момент свою часть дома выкупать отказался. Но – ты ж понимаешь. Если моему Пал Палычу чего втемяшилось – то всё. Сказал – берём, значит – берём…