Страница 25 из 32
На подступах к посольству он обнаружил, что в своём желании всерьёз переломить судьбу он, мягко говоря, не одинок. Вдоль всего посольского фасада, притопывая и переминаясь на морозе, стояла очередь человек в пятьсот, на которую со стороны Садового кольца злорадно взирал наряд милиции в тулупах, а со стороны самого посольства, через специальное стёклышко в дверях КПП – наголо обритый негр-морпех. Его пегое лицо было каменным, взгляд – брезгливым, и лишь нижняя челюсть меланхолично двигалась в такт жеванию жвачки.
Пока Сурен зачарованно рассматривал челюсть морпеха, к нему подошёл паренёк в куртке-"аляске" и предложил приобрести нужный бланк прямо у него и всего за тридцатничек. Сурен отдал деньги и отправился заполнять анкету в соседний гастроном. Проставив все требуемые галочки и вписав все необходимые слова, он вновь вернулся к посольству и вновь повстречал паренька в "аляске". Тот объяснил, что теперь главная задача – попасть внутрь. А для этого требуется либо отстоять всю очередь целиком (если, конечно, здоровья не жалко), либо купить местечко поближе к двери. И обойдётся такое местечко – всего-то в стольничек…
Сурен снова раскошелился и уже спустя полчаса, прошествовав мимо пегого морпеха, вручил анкету такой же пегой негритянке в ослепительно белом блузоне. Она подняла к Сурену свои прекрасные африканские глаза и сказала, восхитительно прогибая интонации: "Спасьибо, господьин Галстьян! О нашем решьении мы вас обьязательно известьим…"
В том, что решение будет сугубо положительным, Сурен не сомневался ни секунды. Он энергично размахивал перед Крыловым своими узловатыми пальцами, собранными в щепоть, и со всем южным пылом доказывал, почему Америка просто обязана предоставить ему шанс ("…Ты в курсе, кстати, кто создал Америку? Нет? Английские каторжники. А кем они раньше были, знаешь? Простыми крестьянами, у которых лендлорды землю поотбирали. И весь этот лишний народ бродил по Англии злой и голодный, и каждому встречному аристократу башку отрывал… Ну, их сначала казнили и в тюрьмы сажали, а потом, когда в тюрьмах уже мест не осталось, решили в колонии вывозить, чтоб они там сдыхали побыстрее… А они там, наоборот, оклемались и зажили – в кайф! Поскольку, во-первых – свобода. Ни начальства кругом, ни констеблей этих долбаных. И, главное, никому ничего отстёгивать не надо: всё, что сделал и заработал – твоё… И в результате у них в вожди выбились не зажравшиеся аристократы, как в Англии, а самые рукастые и головастые. И объявили на весь мир, что в Америке титулы и происхождение значения не имеют, а имеют значение только лучшая работа и лучшие идеи. И каждый, кто умеет вкалывать и соображать, будет здесь – король… Ты понимаешь, Лёш?! Лучшие идеи! Вот что для них главное! И для меня это главное. А, значит, Америка и есть моя настоящая страна. А не "совок" этот грёбаный, где любую лучшую идею коллективно засрут и в асфальт закатают… Ведь у меня все конфликты в жизни, если разобраться, были только на творческой почве, только! Я ведь ещё в семидесятом году своему начальству мощнейшую идею подкинул насчёт классик-джаз-бэнда. Ну, в том смысле, чтобы брать известные классические вещи и подавать их в джазовой обработке… Ну, разве это плохо, а?! Если наш простой советский Ваня, гуляя в парке, заодно бы к прекрасному приобщался? Кто от этого пострадал бы, интересно? Так я не просто идею подкинул, я им готовые аранжировки показал из Чайковского с Хачатуряном… И что в итоге? А в итоге мне сказали, что я – мразь, подонок и диверсант… Ты понимаешь, Лёш?! Чуть-чуть мозгами шевельнул – и ты уже враг! А в Штатах, между прочим, я с этой идеей давно бы миллионером стал! Навыпускал бы там платиновых дисков и имел бы виллу у океана, как Рэй Чарльз или Джо Колтрэйн… Но – ничего! Я своё ещё наверстаю! Сорок пять лет для джазмена – разве возраст? Вот увидишь: я лет через десять сюда на гастроли приеду, да ещё с собственным бэндом! Поселюсь в "Метрополе", в самом крутом "люксе" за тысячу долларов, и буду с балкона на Кремль поплёвывать…").
– Ну, практически. Я вчера до визового отдела дозвонился, и там сказали, что ответ выслали… Сколько сейчас заказные письма по Москве ходят? Дня три?
– Как минимум.
– Да хоть неделю! Главное, что уже собираться можно. И насчёт авиабилета шустрить… А как твои дела с Мексикой? Всё тип-топ?
– Завтра улетаю.
– Да ну! И командировочные дали?
– Естественно.
– В баксах?!
– В баксах.
Вдали вспыхивает зелёное оконце с шагающим человечком. Они движутся через Садовое – широкое, как поле. На середине проезжей части Крылов инстинктивно ускоряется, зная хитрую привычку здешнего светофора переключаться на красный именно тогда, когда до тротуара остаётся ещё метров двадцать.
– Погоди, Лёш. Дай отдышаться.
Сурен доходит до тротуара и останавливается, опершись рукой о фонарный столб. Другой рукой он досадливо тычет себя в грудь:
– Ч-чёрт… Пора курить бросать, а то сердце прихватывает… Ладно. Фигня. Значит, завтра улетаешь. И надолго?
– Восьмого уже вернусь.
– Не густо.
– В самый раз…
Вдоль проспекта Мира, смыкаясь и расходясь во все стороны, гуляют плотные снеговые заряды и кажется, будто в тёмном небе, чуть прихваченном снизу электрическим светом, полощется одна серая безразмерная простыня. Крылов наклоняет голову как можно ниже, пытаясь защититься от ветра – колкого и хлёсткого. Сурен идёт следом, тоже низко пригнувшись и удерживая шляпу обеими руками.
Добравшись до подъезда, они тщательно обстукивают снег с ботинок и обхлопывают спины друг друга перчатками. Потом поднимаются по лестнице, с передышками на каждой площадке. Перед дверью своей коммуналки Сурен оборачивается.
– Слушай, Лёша-джан, а тебе телевизор не нужен?
– В смысле?
– В смысле – купить.
– А что за зверь?
– Нормальный такой зверь, чёрно-белый. Марки "Рекорд". Мне его сосед продал, когда увольнялся. Аппарат, конечно, старенький, но пашет – исключительно…
– Если пашет, зачем продаёшь?
– Чудак-человек! А билет в Америку на что покупать? Я сейчас всё распродаю, кроме сакса.
– Сколько?
– Восемьдесят. С антенной!
– У меня свободных только полста, Сурен.
– Ладно. Грабь.
Они проходят по длинному коридору, заставленному всевозможным дворницким инструментом, обувью и фанерными шкафчиками для одежды. Под потолком болтаются обрывки новогодней гирлянды. Из-за дверей, выходящих в коридор, доносятся громкие голоса и звуки телевизора. У кого-то в комнате ухают колонки, выдавая знакомый цоевский речитатив: "Но я не хочу. Не хочу. Не хочу. Победы. Любой. Ценой… Я. Не хочу. Ставить ногу. Кому-то. На грудь… Мне нужно. Остаться. С тобой. Просто. Остаться. С тобой… Но высокая. В небе. Звезда. Зовёт меня. В путь!.."
Со стороны кухни тянет пережаренным луком. Сурен отпирает комнату – такую же семиметровую маломерку, как и у Крылова. Правда, в отличие от крыловской, здесь царит полнейший беспорядок. Обои давно выцвели и отстали от стен. Пол, тумбочка и подоконник завалены старыми газетами и мелким мусором, среди которого преобладают пустые сигаретные пачки и консервные банки, до отказа забитые окурками. На узкую железную кровать с облупившейся краской брошен надувной туристский матрас, а поверх матраса – пара синих солдатских одеял, густо усыпанных сигаретным пеплом. Телевизор возвышается на трёхногом журнальном столике в углу. Задняя крышка на нём почему-то отсутствует.
– А крышка где?
– Про крышку, Лёш, история умалчивает.
Сурен поворачивает выключатель. В центре экрана возникает белое пятнышко, которое, постепенно увеличиваясь, становится картинкой. На картинке – грузноватый человек с морщинистым лбом, напоминающим стиральную доску. Он сидит в кожаном кресле, на фоне бесконечных книжных полок, и что-то убеждённо втолковывает невидимому собеседнику.