Его выбор

По весне, когда рассыпала вокруг сладкую пыльцу лоза, земля была мягкой после недавних дождей, а небо укуталось низкими тучами, Рэми впервые вышел на небольшой аккуратненький домик, спрятавшийся за только-только начавшим пробуждаться яблоневым садом.

Дом манил, будто звал. Шоколадная после дождя тропинка вилась между зарослями только начинавшей подниматься мяты, цвели у забора пролески. Сел на вишню у тропинки, пронзительно вскрикнул сапсан. Рэми скинул с плеч плащ, намотал на руку и призвал птицу. Сокол послушался не сразу — долго сидел на вишне, смотрел на Рэми, наклонив голову, и продолжал тревожно вскрикивать. Лишь когда ветер пронесся по тропикам, пригладив травы, птица взлетела, опустилась на протянутую руку и вцепилась когтями в тяжелую плотную ткань.

Любуясь соколом, Рэми осторожно гладил пальцами светлую с черными крапинками грудь птицы, внятно, мягко выговаривал заветные слова, смотрел в темные с широкими зрачками глаза сапсана и продолжал идти по тропинке. Дорожка, частью заросшая, вилась и кружила между яблонь, а потом вдруг уткнулась в покосившееся, украшенное резьбой крыльцо.

— Надо же, какого гостя мне боги послали, — сказал кто-то рядом, и сапсан встрепенулся, взмахнул короткими крыльями и, резко взлетев, опустился рядом с худым сгорбившимся стариком на ветхую скамью.

— Ке-еке-еке-е, — вновь приветственно вскрикнул сапсан, вцепившись когтями в прогнившие доски.

Старик протянул соколу кусочек сырого мяса, все так же не сводя с гостя внимательного, на удивление ясного взгляда. Будто изучал. Будто в душу заглядывал… будто знал о Рэми что-то, что тот и сам про себя не знал.

— Тоже заклинатель? — тихо спросил старик, и Рэми неуверенно кивнул, присаживаясь на скамью.

Тоже? Сокол щелкнул клювом, требуя еще угощения. Над яблонями пронесся ветер, качнул рассыпавшиеся у дорожки цветы мать-и-мачехи.

— Значит, уже скоро, — в голосе старика послышалась улыбка.

Рэми вздрогнул и заставил себя усидеть на месте: серой тенью выскользнула из-под яблонь волчица и, не спуская со старика почтительного взгляда, положила у его ног умирающего зайца.

— Кормит она меня, — пояснил старик. — Жалеет старого, в лес я больше ходить не могу. Поможешь?

Рэми окинул взглядом далекий, едва видный забор, запутавшийся в винограднике, давно успевшие зарасти дорожки под яблонями, пробивающуюся к солнцу крапиву и подумал… как много здесь работы. Как многое надо успеть, пока весна не дохнет теплом и не побегут к небу побеги.

— Да, дедушка, — обернулся к старику Рэми.

Он закрыл глаза и услышал плеск разбухшей от талого снега речки, скрип мельничного колеса, вдохнул влажный, бодрящий по весне воздух и вдруг понял, что его место не в замке, полном людей, а здесь — в середине леса, в заброшенном домике, в обманчивой тишине собравшихся вокруг сосен.

— Спасибо, внучок, — по-доброму улыбнулся старик, сжав плечо Рэми костлявыми пальцами. — Буду рад такому гостю… останься.

Рэми остался. Старика в дом провел, приубрался, раскрыл скрипучие окна, пуская весенний ветер, вынес на улицу и развесил пропахшие затхлостью одеяла.

И зайчонка освежевал, неловко, как умел, в суп кинул, добавив картошки и крупы, которые нашел в полупустом в погребе. Не очень хороший, наверное, суп — раньше Рэми не готовил, а только помогал при готовке — но старик ел и нахваливал. А на следующий день, когда небо плакало крупными каплями, Рэми шел к старику уже с гостинцами — Мия, как узнала, что заклинатель совсем плох стал, собрала тяжелую корзину с яствами, которую пришлось помочь принести Жерлу.

— Не хотели тебя к нему вести, — пояснил старшой волчонку. — Думали, пока Брэна хватит, да и старик-то совсем отшельник, раньше учеников не брал. Но если ты сам к нему дорогу нашел, выхода у нас нет. Придется тебя отпустить. Даже немного жаль — не думал, что так скоро. А теперь подожди на улице, поговорить нам надо.

Рэми ждал. Сидел на той же скамье, что и вчера, тыкался носком сапога во влажный песок и, сколько не силился, не мог понять, о чем говорил старшой. И слова друга, когда тот вышел, понял не сразу:

— Поживешь пока здесь. Поможешь.

— Но… — начал было Рэми и бросился за Жерлом к калитке, но резко остановился, услышав:

— Ты ведь этого хотел?

Рэми не знал, чего он хотел. В замке было знакомо, спокойно. Но этой весной все изменилось. И Брэн за хлопотами волчонка замечал все меньше, с Мией был, к свадьбе готовился. Мия счастливая ходила, Рэми младшим братишкой величала, одаривала любовью. Но Рэми знал — после свадьбы дети пойдут и молодым не до приблудного мальчишки будет. А жить как-то надо. И мать из деревни забрать надо. И сестру. Негоже это своих бросать, негоже это, когда в доме есть хозяин, мужчина, а семья на милости деревни живет.

В доме же дедушки Захария было как-то… спокойно. Тут Рэми был нужен. И когда дедушку на скамью под дом выводил, и когда сидел у его ног и повторял за ним заветные слова, и когда дикое зверье, как учил старик, к дому призывал.

— Будь осторожен, внучек, — через силу шептал Захарий, наблюдая, как Рэми играл во дворе с медвежонком. — Крупный зверь он силы своей не знает. Чуть зазеваешься и…

Рэми, помнится, тогда лишь улыбнулся. Он с каждым днем все больше влюблялся в лес, забывал казавшийся теперь далеким замок, где все было неправильным, неживым, ненужным. А вот лес, вот он, рядом. Свободный и непобедимый. Он по ночам кричит филином, умирает с писком мышонка, встает на тонких ногах только родившегося олененка.

И кругом было столько интересного, колесо жизни вертелось непрерывно, и за каждым движением, за каждым вздохом наблюдали тысячи глаз. И счастье душило, подкатывало к горлу горьким комком, и Рэми вставал на рассвете, боясь тратить драгоценные мгновения на тревожные сны.

— Неуемный ты, — шутил дедушка. — Живи, внучек, еще успеешь всему научиться.

Рэми вновь смеялся, глядя, как льется в окна щедрое этой весной солнышко. Приготавливал для дедушки завтрак и уносился в лес, слушать, наблюдать, чувствовать. Жить.

А вечерами, еще холодными, сидел у ног старика и слушал. И о зверях слушал. И о дочке Захария, которую унесла веселая речка, и о жене, что по дочке тосковала да и сама в эту реку прыгнула. И голос старика хрипел, а новые, еще неведомые до этого знания, оставались в памяти надолго. Потому что было интересно. И казалось Рэми, что он прожил тут вечность, и целую вечность сухие пальцы старика перебирали его волосы, а ласковый голос рассказывал сказки.

— Запомни, Рэми, — приговаривал Захарий, гладя уснувшего на его коленях зайчонка. — Кто-то должен жить, кто-то должен уйти. И лучше, если живут молодые, а уходят такие, как я.

Он улыбнулся узкими губами, и морщины на его лице стали глубже, наполнились тьмой, а лицо на миг стало страшным. Зайчонок встрепенулся вдруг на коленях заклинателя, щелкнул длинными ушами, посмотрел на человека взглядом, от которого сердце у Рэми защемило.

В ту ночь душил запах скошенной травы, и Рэми ворочался на узкой кровати, то впадая в забытье, то вновь из него выныривая. И зов из темноты, обычно едва различимый, отзывался в голове набатом, разливал горечь по груди и сушил горло.

Рэми…

Цепляясь в застиранные простыни, Рэми вспоминал ни с чем не сравнимое чувство мощи, опасной, тянуще привлекательной, когда знаешь — стоит сжать пальцы и чужая жизнь рассыплется, пеплом развеется по ветру. И мир становился огромным, бескрайним, и ты вдруг чувствовал в нем все — шелестящие вокруг деревья, рвущихся в вышину птиц, бегущие под ступнями подземные реки.

Да, мальчик мой, да...

Рэми сглотнул, вышвыривая из себя чужой голос. Это неправда. Всего лишь тягучие сны, кошмары. И не может быть ни у одного человека такой мощи. И не хочет Рэми вновь ощущать на пальцах тугие нити судьбы… потянешь за такую, и опять кто-то умрет. Или изменится. Или станет марионеткой с неживыми глазами… такой же куклой, какая была у циркача, приезжавшего в замок.

Все, что может навредить, может и спасти. И наоборот. Разве ты сам не знаешь? Разве не подавал больным отвары вместе с матерью, разве не знаешь, что чуточку дать больше... но и меньше дать нельзя.