Страница 16 из 16
И правда, герр Лерер вручил мне задачник: вроде хотел, чтобы я решил какие-то уравнения. Хм, а чего ж не решить? По алгебре у меня была твердая четверка, а тут примеры вообще за четвертый класс. Вот я и щелкал их, как орешки. Странное такое чувство, будто вернулся к школьной жизни после затянувшихся каникул. Это создавало видимость нормальности, настолько приятную, что я совсем расслабился под одобрительное ворчание Профессора.
Закончив задачки на одной странице, я перешел на другую, но герр Лерер вдруг выхватил у меня учебник и сунул под нос какую-то книгу.
- Лезен зи, битте, - постучал пальцем с длинным ногтем по странице. – Лаут.
Это чего, он хочет, чтоб я читал? Оно же на немецком! Я помотал головой, но Профессор поджал губы и снова тычет в текст:
- Лезен зи!
Я вспомнил, что Ян говорил о долге и утоплении в унитазе. Вздохнул и уставился на латинские буквы. «Wer niemals offen oder im geheimen bitterliche Tränen vergossen hat, weil eine wunderbare Geschichte zu Ende ging...» Так, в школе у нас был инглиш, там вроде все почти также. Только точечек над «а» нету. Ладно, попробуем потихоньку.
- Уир ниемалс оффен одер...
- Най, Денис! Шлехт! – Профессор явно был недоволен. – Вир нимальс офен...
Короче, так и пошло. Я чего-то мямлил, «учитель» вытягивался породистой мордой, качал головой и орал над ухом «Шлехт!», постепенно все сильнее распаляясь. И чем больше он разыгрывал гестапо, тем дальше я сползал на кончик стула, и тем тише и тоньше становился мой голос. Я, правда, очень старался произносить все правильно, но, по ходу, немцу доставляло, когда я делал ошибки. Когда мы дошли до слова «Abenteuer», меня окончательно заклинило. Брови герра Лерера сползлись на переносице, как две мохнатые гусеницы. Он снял очки, аккуратно протер их большим носовым платком, снова надел и буркнул что-то, тыча в стоявшую у стены скамеечку. У нее были ножки темного дерева и плюшевая обивка, по цвету гармонировавшая с винными обоями.
«Наверное, хочет присесть», - решил я и поднес скамеечку «учителю».
Все еще хмурясь, герр Лерер принялся что-то мне втолковывать. Видя, что я молча хлопаю на него глазами, он подтолкнул меня к красному плюшу и надавил на плечи. Я послушно опустился на колени, чувствуя себя куклой, которую мастер укладывает в сундук. Немец, шумно дыша, расстегнул на мне шорты, стянул их вниз вместе с бельем и толкнул меня животом на скамеечку. Происходящее было дико до нереальности, наверное, поэтому я воспринимал все совершенно спокойно. У меня даже не участился пульс.
Профессор наставительно нарезал воздух словами, обращаясь к моему откляченному заду. Я лежал на красном плюше с пустой головой и пялился в увешанную картинами стену напротив. И тут: «Класк!» Боль ожгла правую ягодицу так неожиданно, что я даже пискнуть не успел. «Класк!» И левая вспыхнула огнем. На сей раз я коротко вскрикнул и дернулся, но тяжелая ладонь прижала меня к скамейке.
- Вен зи нихт хёрен воллен, фёлен зи зих, - сообщил мне герр Лерер и снова звонко шлепнул мою несчастную попу.
Не то, чтобы мне было очень больно. Отчим - не Игорь, а настоящий, тот, с кем мы жили до него - лупил меня иногда ремнем, да так, что я потом сесть не мог. Но ведь отчим-то давал люлей за дело! Я и сам знал тогда, что провинился – ну, прогулял контрольную, или поздно домой пришел. А тут меня били – за что? Я ведь старался! Я же не виноват, что английский учил, а не этот долбанный немецкий! Да и кто бил-то? Какой-то совершенно незнакомый дядька, которого я в первый раз вижу. И главное – убежать нельзя! Ни убежать, ни сопротивляться. Так будет только хуже. Вот тогда меня точно Ян отделает по-настоящему. А может, и вообще убьет. Зачем я буду нужен, если не приношу дохода.
Ладонь герра Лерера высекла из моей задницы очередной звонкий звук, и я заплакал. Слезы хлынули ручьем, будто прорвало внутри какую-то плотину. Я всхлипывал, вцепившись руками в красный плюш, а «учитель» продолжал делать свое дело. Мой рев его нисколько не тронул. Наоборот, старый козел, по ходу, тащился от этого. Чтоб я не привыкал к боли и не мог подготовиться к следующему удару, он выдерживал неравные паузы, так что каждый шлепок прилетал неожиданно. Я вздрагивал всем телом, выл и заливал слезами паркет – на кабинет ковер не распространялся.
Наконец, когда моя задница по ощущениям уже светилась, как раскаленное железо на наковальне, герр Лерер прервался и забрякал пряжкой ремня. Я не знал, чего еще ожидать, но предполагал, что ничего хорошего. Послышался звук расстегиваемой молнии.
Я сосредоточился на часах. Большой стеклянный ящик в гостиной, из которого доносилось умиротворяющее тиканье. Оно напоминало о том, как быстро проходит время. Каждый раз, когда досчитываешь до шестидесяти, проходит минута. Когда их станет шестьдесят, в прошлое канет час. То, что происходит в данный момент, исчезнет, растворится в ничто. Как будто его никогда и не было. Раз, два, три, четыре, пять...
Когда боль разрывает внутренности, я сбиваюсь со счета. Взгляд мечется, не в силах зацепиться за что-то, потому что голова дергается взад-вперед. Наконец глаза упираются в странную картину, и я убегаю туда, захлопывая за собой дверь. Тело остается снаружи, слабое и хнычущее, но мне все равно. Здесь тоже винные обои с тонким золотым узором, а на паркете гранатовые потеки. Вокруг меня сидят на коленях три куклы с печальными и строгими лицами. У каждой из них одна ладонь в крови. На каждой – из одежды только гольфы. Тикают часы в стеклянном футляре, медленно ходит маятник. Свернувшись клубочком между голыми куклами, я истекаю кровью из трех глубоких порезов. Я – белый единорог. Но вместо ног у меня хвост, как у червя. Я могу только ползать.
Когда мы с Яном снова оказались на улице, пошел снег. Крупная пушистая снежинка мазнула по щеке, но я не почувствовал холода. Казалось, какая-то часть меня навсегда осталась в раме той картины с куклами, как раненый единорог, и я никогда больше не смогу чувствовать. Никогда.
Студент. Дания
Разбудило меня прикосновение к плечу. Тот самый мачо скандинавского разлива снова чего-то от меня хотел, тыча пальцем в сторону открытой двери. С трудом приподняв голову и щурясь на свет, я разглядел столик на колесах, уставленный кастрюлями и мисками. Так, это вариант тюремной баланды класса люкс? Три блюда на выбор? С вялым удивлением я обнаружил, что есть все еще совершенно не хочется. Заложенный нос не различал запахов, язык присох к небу и на вкус был, как половая тряпка. Хотелось только пить, но сползти с койки казалось делом таким же невыполнимым, как покорение Эвереста.
Я просто покачал головой, в которой чугунным ядром перекатывалась боль, и упал обратно на подушку. Блондин нахмурился и положил приятно холодную ладонь мне на лоб. Отдернул руку и начал вещать чего-то в свою рацию. Я устало закрыл глаза, а открыл, когда меня снова раздевали. На сей раз я не рыпался, потому что, во-первых, мне стало уже все пофиг, лишь бы дали помереть спокойно; а во-вторых, я заметил на человеке без белого халата такую штуку, которой легкие слушают, как ее... стетоскоп! Этой ледяной фиговиной садист принялся меня тыкать – сначала в грудь, потом – в спину. Залез шершавой палочкой в рот, светил во все места. Наконец, засунул мне в ухо какую-то хреновину, которая там давила и больно пищала.
Результатами доктор Зло остался явно недоволен и выместил эмоции на блондине-надзирателе. Уж так его разносил, что у скандинавского секс-символа даже квадратный подбородок порозовел. Мужик сбежал от врача в дальний угол и начал общаться с рацией. А Айболит повернулся ко мне: оказывается, мы еще не закончили. Стащив с меня штаны – а чего, блондин все равно уже все видел, - садист прицелился в меня здоровенным шприцом. Если бы в желудке что-то было, я бы точно блеванул со страху. Но ел я в последний раз, кажется, вчера днем, так что доктору повезло. А мне нет! Блин, больно же! Потом меня заставили еще проглотить таблетку, а блондин притаранил чашку и термос, которые поставил на табуретке рядом с кроватью. В термосе оказался сладкий отвар ромашки.
Конец ознакомительного фрагмента.