Медвежий вал

Отчаянным натиском они прорвали оборону одного из полков Квашина и валом пошли в эту узкую щель. Они не искали боя с оборонявшимися подразделениями гвардейцев. Они не стремились расширить пробитую брешь. Они были одержимы одним желанием — поскорее уйти и укрыться от снарядов и мин в лесной чаще, окружавшей озеро Мошно.

Наступил самый ответственный момент сражения. Березин, узнав от Безуглова о прорыве у Квашина, был встревожен.

— Навалились в одном месте — вырвались, — сказал Безуглов, и по его голосу Березин понял, что только серьезность обстановки вынуждает его сделать такое признание.

— Кто же это допустил? У кого прорвались?

— У Нагорного... Тысяч семь ушло!

— Как же так?

— Все, что в человеческих возможностях, им было сделано. Положение восстановлено, дыру заткнули. Сейчас принимаю меры к блокированию нового очага. Поставил на ноги всех тыловиков, ветеринаров, химиков...

— Этими я займусь сам, — решил Березин. — А вы не отвлекайтесь и следите за оставшимися. Обо всем, что случилось, доложите письменно и дайте свою оценку действиям Нагорного.

— Нагорный безупречен! Я не привык захваливать своих подчиненных, но на этот раз должен сказать: храбр. Не оставил своего командного пункта и держался, как на острове — посреди потока. Благодаря этому и удалось быстро заткнуть дыру. Держался по-гвардейски!

Мотоциклетный полк должен был поспеть к Чернякову вовремя, но все еще не прибыл на место. Это заставляло думать, что его что-то задержало. Однако никаких подробностей узнать было нельзя. Генерал Дыбачевский находился в стороне от угрожаемого участка, на правом фланге дивизии и не мог сказать, что делается у Чернякова.

Дыбачевский был вне себя. Он рвал и метал, грозил связистам всеми небесными и земными карами, если они не соединят его с Черняковым, проклиная в душе ту минуту, когда ему вздумалось советоваться с Коротухиным насчет того, чтобы первыми ворваться в Витебск. «Наштурмовали, — с сарказмом издевался он над своими недавними желаниями. — Достукаться, что командующий не желает говорить с тобой и бросает трубку!..

Дыбачевский понимал, в сколь глупом и безвыходном положении он оказался. Требовалось что-то немедленно предпринять, а что — ни одна путная мысль не приходила в голову.

Начальник связи дивизии поставил на ноги весь свой батальон. Не доверяя радистам, он сам сел у рации и, с опаской поглядывая на генерала, лихорадочно искал в эфире позывные Чернякова.

— Ответили. Товарищ генерал! — воскликнул он. — Черняков у аппарата, говорите!

Дыбачевский выхватил микрофон, заорал:

— Почему порыв на линии, а ты сидишь? Докладывай, что у тебя? Прием!

— Это не порыв... — раздался глуховатый голос Чернякова. — Меня обошли самоходки, веду...

Что-то щелкнуло в наушниках, запищало. Дыбачевский нервно потер ухо:

— Черняков! Черняков! Прием!..

— Наверное, что-нибудь испортилось, — с тревогой высказал предположение начальник связи и уже потянулся к рычажкам, чтобы снова воззвать в эфир, когда в наушниках, среди шума и попискивания, снова возник голос Чернякова.

— Вынужден прер... — опять что-то сильно щелкнуло. Сколько потом начальник связи и генерал ни бились у рации, Черняков больше не откликался.

Дыбачевский вытер рукавом мокрый лоб и вдруг, скривившись, изо всех сил грохнул кулаком по столу.

...В ушах у Чернякова звенело. Он потряс головой, стряхнул с себя землю и приподнялся. Сладковатый приторный дым от разрыва снаряда застилал окоп синеватой пеленой.

— Проклятая самоходка. Заметила прут антенны, и вот, пожалуйста! — сказал радист, стоя на коленях перед только что восстановленной, а сейчас окончательно испорченной рацией. — Безнадежное дело! — и он указал на пробоину в корпусе.

Черняков ни слова не сказал в ответ...

Несколько самоходок прорвались у Глухарева, обошли командный пункт Чернякова и теперь вели огонь по окопам, стараясь проложить дорогу своей пехоте. Положение было не из завидных. Судя по тому, что гитлеровская пехота не могла пробиться за своими «пантерами», можно было догадываться, — батальон остается на своих позициях. Уже это одно обстоятельство утешало Чернякова. За командный пункт он не опасался. Вокруг в глубоких окопах сидели бойцы Еремеева, у них имелись противотанковые гранаты, и несколько прорвавшихся самоходок не могли вызвать особых опасений. Без пехоты они ничего не сделают, лишь бы впереди Крутов и Глухарев еще держались. А там будет видно...

Пригнувшись, Черняков прошел к телефонистам.

— Плохи дела, — завидев его, сказал Кожевников. — У Крутова левый фланг смяли совсем. По большаку подбираются к самым окопам. Погляди...

— Ну, еще не так плохо, — отозвался Черняков, всмотревшись. — Те, что прорвались, далеко не уйдут: там батареи Медведева задержат... А как Крутов?

— Сидит в окопе рядом с бойцами!

— Правильно сделал, — сказал Черняков, разглядывая окопы, где должен был находиться командир батальона. Внезапно он забеспокоился. — Федор Иванович, смотри. Ах, сволочи, спрыгивают в окопы!.. Смотри, смотри, еще... Ну, пойдет сейчас рукопашная!

Кожевников, глубоко надвинув на глаза каску, молчал и рассовывал по карманам гранаты, предварительно проверяя капсюли.

— Ну, Евгений Яковлевич, мой черед — пошел! Если их сейчас не выбить, они придут сюда, а тогда — пиши пропало! Малышко, давай своих орлов! — крикнул он.

— Погоди, возьмешь еще роту Бесхлебного, — остановил его Черняков и оглянулся, отыскивая кого-то глазами. — Еремеев, четвертую роту сюда. Бегом!

По окопам понеслось: «Четвертую роту к командиру полка бегом!» Разведчики в зеленых маскировочных халатах обступили Чернякова, запрудив окоп. Подбегали разгоряченные бойцы из роты Бесхлебного. Окоп быстро заполнился людьми.

«Ну что ж, человек тридцать набралось», — прикинул в уме Черняков. Больше он ничего не мог пока дать.

— Давай, Федор Иванович, пошел!

Кожевников не стал терять времени на лишние разговоры. Он коротко поставил задачу:

— Враг ворвался в окопы первого батальона. Там наши товарищи. Выбьем его оттуда. За мной!..

Он с завидной легкостью выпрыгнул из окопа, призывно взмахнул рукой и, убедившись, что люди вылезают за ним, не задерживаясь, побежал вперед. Надо было перекрыть побыстрее какие-то две сотни метров до окопов батальона. Вокруг взвизгивали пули, где-то рядом строчил пулемет, но Кожевников не хотел замечать опасности. Три года войны легли за его плечами, три года по поручению партии он воспитывал бойцов, растил и закалял в них волю к победе. А сейчас обстановка потребовала, чтобы лично он сам, коммунист Кожевников, подтвердил, как понимает свой партийный долг. Единственное, чего он в эту минуту боялся, это — не вовремя упасть...

Наклонив голову и пригибая на ходу свое большое тело, чтобы сделать его менее уязвимым для пуль, он бежал не быстро, но уверенно и расчетливо, как опытный бегун, сберегающий силы для ответственной минуты. Вот так, как сейчас, не броско, но напористо и убежденно выполнял он всю свою работу в полку. Если бы ему сказали потом, что на ходу он заботился о правильности дыхания, едва ли он поверил бы в это — просто надо было сохранить силы для бега, для рукопашной схватки, для того, чтобы руководить ближним боем. Ведь он уже не юноша...

Сзади, с боков слышалось разгоряченное дыхание бегущих рядом бойцов. Кто-то обогнал его, и Кожевников прямо перед собой увидел широкую спину в темной пропотевшей гимнастерке.

— Вперед! — кричал на бегу Бесхлебный.

С ручным пулеметом наперевес бежали Мазур, Бабенко, еще кто-то. Они кричали, подхлестывая себя и других. Обгоняя стрелков, проскочили более легкие на ногу разведчики. Кто-то споткнулся и покатился по земле, кто-то, раненый, уже ковылял обратно...

Черняков со своего наблюдательного пункта увидел, что большинство атакующих невредимыми добежали до цели и вскочили в окопы. Он облегченно вздохнул.

Гаубичные батареи, стрелявшие прямой наводкой, замолкли. Медведев сердито отбросил трубку телефона.