Медвежий вал

Колька, пожалуй, такой же, как и остальные, но, если отец находит его особенным, почему бы с этим и не согласиться?

— Орел! — подтвердил Крутов. — Смотри, как брови свел, прямо весь в отца...

Глухарев расцвел от похвалы и тут же подсунул Крутову бумагу и карандаши.

— Так вы нарисуйте что-нибудь такое... — он неопределенно повертел пальцами. — Сделайте одолжение. А я пока насчет обеда соображу.

Он вышел из блиндажа.

Крутов взялся за карандаш. Рука, соскучившаяся по любимому занятию, жадно бегала по бумаге. Прежде всего появился танк, и не один, а целая танковая рота. Стремительные «Т-34» мчатся на врага. А самолеты над ними. На крыльях у них горят звезды: сразу видно, что это свои самолеты. На другом листке в верхнем углу появился летящий к земле «мессершмитт». Он объят пламенем, за ним стелется черный хвост дыма. Из нижнего противоположного угла бумаги по нему ведут огонь стрелки — это они и подбили самолет врага. Середина листа осталась чистая. Крутов подумал немного, потом нарисовал овальную рамочку и в ней Глухарева в профиль, такого, как всегда: в пилотке, с темной прядью волос, свисающей на лоб, и сурово сдвинутыми бровями. Нос чуть-чуть с горбинкой, щека с резкой мужественной складкой у рта...

Глухарев вошел в блиндаж, глянул из-за плеча.

— Ну, как получилось? О, здорово! Даже портрет! Неужели я такой злой? Надо было подвеселить немного, а то меня малыши бояться будут...

— Нет, не надо. Так вы больше похожи, и выражение вовсе не злое, а суровое, волевое.

— Вот не знал раньше про ваш талант! Может быть, по маленькой, за сына. А?

Он поставил на стол тарелку с закуской, налил водки в небольшие граненые стопки.

— За вашего сына! — чокнулся Крутов.

Выпили. Глухарев стал заботливо пододвигать закуску:

— Берите, кушайте! Вы не представляете, до чего я был рад, когда узнал, что он жив. У вас еще нет сына? Вот погодите, будет свой, тогда узнаете! А ведь какой молодец, растет и хоть бы что!.. Я все беспокоюсь, не обижают ли их там? Воспитательнице написал. Она, кажется, женщина душевная, должна понимать. Тоже мужа потеряла, одна! Как вы думаете, она с детьми ничего?

Крутов всмотрелся в карточку, сказал:

— Ее ребята обожают. У нее чудный характер.

— Почему вы так думаете? Вы ее знаете?

— Что же тут знать? Видите, малыши ее облепили, как мухи кусок сладкого пирога!

— Правда!.. Вот что значит глаз художника! Напишу ей обязательно. Вам налить?

— Нет, хватит...

— Ну, как знаете, неволить не буду. Говорят, в Красноярске морозы — волков морозить можно!

— Сибирь...

— Может, придется туда поехать, так не знаю, как и перенесу.

— Ерунда, приживетесь! Еще понравится. Сибирь — отличный край, ни на какой другой и менять потом не захотите!

— В самом деле? Было бы хорошо!..

Крутов вскоре отправился обратно в штаб.

«Вот, нащупывает дорогу к счастью, — думал он о Глухареве, который говорил о воспитательнице едва ли не больше, чем о сыне. — Время лечит от самых непоправимых бед». Мысли перескочили на свое, и Крутова так потянуло увидеться с Леной, что, кажется, взял и ушел бы к ней, даже без разрешения.

Непривычная пауза в делах тяготила Крутова. Обычно в штабе бывало много работы, а сейчас свободного времени хоть отбавляй Крутов взялся за какую-то книгу, присел возле блиндажа и только раскрыл ее, как кто-то заслонил свет. Изуродованная рука — всего с двумя пальцами — большим и указательным — протянулась к книге, перевернула ее обложкой кверху.

— «Полевая служба штабов», — сказал Крутов. — Какие новости принес?

Малышко перебросил пару страниц, покачал головой:

— Никак не могу заставить себя читать подобные вещи... А новости какие? Наступать будем.

— Ткнул пальцем в небо! Неужели я об этом не знаю?..

— Не на нашем участке, а к югу от Витебска. Я карты и схемы получил в разведотделе. Вот где разведчики постарались, действительно! Все цели нанесены, занумерованы, как в хорошей бухгалтерии. Чистая работа!

— Ну, там не только войсковая разведка работала, но и авиация. Чернякова видел?

— Он у Дыбачевского. Там все кипит!

— Значит, конец нашему сидению, — сказал Крутов. — Только скорей бы!

Черняков приехал с хорошими вестями. Собрав офицеров, он обвел всех повеселевшими глазами и сказал:

— Ну, товарищи, настает праздник и на нашей улице! Завтра ночью выступаем. Тихо, без шума подготовьтесь к маршу. Ничего, кроме табельного имущества, за собой не тащить. Все, что не сможете поднять, завтра же сдать на склад.

Крутов ждал этих слов, но все равно тревожно екнуло сердце: «Выступать... Значит, с Леной уже не увижусь, может, и совсем». В смятении и тревоге стоял он в блиндаже командира полка, выслушивал приказания, которые тот отдавал связистам, артиллеристам, комбатам, инженеру, записывал для памяти, — ведь придется проверять, а думал все-таки о другом.

Офицеры стали расходиться по своим подразделениям.

У Чернякова вскоре остались лишь Кожевников, начальник штаба и Крутов.

Последние распоряжения... Черняков сегодня не в полевой, а в повседневной форме. Он словно помолодел, в глазах задорный блеск.

— Друзья мои, — обратился он. — Я не знаю, придется ли нам когда еще поговорить по душам! Не знаю! Так давайте сегодня, перед лицом больших событий, поговорим не как начальники и подчиненные, а как товарищи, прожившие годы под одной крышей и перед одними опасностями. Я сегодня был у генерала, и нас вкратце ознакомили с боевой задачей. Мы вступим в бой на второй день, когда гвардия прорвет оборону противника. Дыбачевский нам сказал: «Душа из вас винтом, а вы должны обеспечить дивизии звание «Витебской»...

— Со словами он не церемонится, — усмехнулся Кожевников.

— Мне лично это тоже не понравилось. Но дело не в этом. В конце концов каждый имеет право ставить перед собой и такие цели. Пусть!.. Судя по всему, на этот раз бой предстоит очень серьезный. Нас ждут испытания, размеров и тяжести которых мы еще не можем себе представить. Я не строю иллюзий, поэтому давайте договоримся: в случае, если не станет меня, команду примете вы, Федор Иванович. Ваша очередь вторая, — сказал он начальнику штаба. — Самое главное, команду принимайте решительно, без колебаний, чтобы это не отразилось на выполнении задачи. Ведь вас не надо будет вводить в обстановку, знакомить с людьми. Каждый знает свое место, свои обязанности, но, кто бы где ни находился, думайте о судьбе полка. Речь идет не об официальной ответственности, которая целиком лежит на мне, а о другой — ответственности перед совестью, перед партией, перед народом...

— С кем будет Крутов? — спросил начальник штаба.

— Он будет со мной, на командном пункте, как и всегда. Свои штабные обязанности он знает и будет их выполнять. В отношении его у меня есть кое-какие соображения. Не век же ему киснуть в ПНШа!

«Интересно, — подумал Крутов. — Раньше и речи не было о моем перемещении». Ему нравилась его должность, позволявшая видеть действия целого полка, всегда ощущать себя прямым и активным участником боя. «А вообще-то, не все ли равно, где служить?» — И он опять вспомнил о Лене.

— О чем вы задумались, Крутов? — громко спросил Кожевников.

— Пустяки, личное... — смутился Крутов.

— Он вообще, как влюбился, странный стал, — сказал начальник штаба, не преминувший подтрунить над Крутовым.

— Товарищ полковник, позвольте обратиться к начальнику штаба? — внезапно решился Крутов и, когда Черняков кивнул головой, спросил: — Разрешите отлучиться из полка часа на три-четыре?

— Я не возражаю, — пожал плечами начальник штаба. — Только три-четыре часа — это нереально, поскольку полк, куда тебе надо, стоит далеко не рядом с нами. Как вы, товарищ полковник?

— Согласен, — сказал Черняков. — Прикажи ординарцу оседлать мою лошадь и — до часу ночи!

Крутов, зная лошадь полковника, с которой больше будет мороки, чем пользы, вежливо отказался.

— Пусть возьмет мою, — выручил начальник штаба, — моя полегче на ногу!