Медвежий вал

— Ладно, обскребусь, — бормотал Мазур. — Это командиру спасибо. Сразу видно — человек, спроть нашего старого — ку-уды!

— «Спроть», — отозвался с усмешкой Кудря-сын. — Таких и слов-то нету.

Мазур огрызнулся:

— Не учи ученого... В жизни еще никакого понятия, а к словам цепляется, как репей к собачьему хвосту!..

Кудря-сын фыркнул было, но тут вмешался Бабенко:

— А, пожалуй, тебе опять придется шинель менять.

— Это еще почему?

— Очень просто, по уставу для пехоты положено, чтобы от земли до полы было сорок пять сантиметров. Хочешь, пойдем командира спросим да сразу и подрежем ее?

— Еще чего захотел... Так тебе командир и разрешит казенную одежу портить, — сказал Мазур. Однако, побаиваясь, что шинель и в самом деле могут подрезать, он скинул ее с плеч и, бережно свернув, положил в изголовье.

— Правильно, от греха подальше, — усмехнулся Кудря-отец.

После обеда всей ротой пошли в батальонную баню, выстроенную в глубине рощи, возле ручейка. Баня была жаркая, добрая, и люди выходили из нее разомлевшие, красные, утирая пот. В расположение роты брели медленно, поодиночке.

Мазур наломал молодого ельника, окрутил какой-то бечевкой зеленый лапник и пришел позже всех.

— Ну-ка, товарищ командир, посторонитесь, — сказал он, протискиваясь в дверь со своей ношей. — Будем вашу постель перестилать. Свежий ельничек, во какой пахучий да мягкий, сразу по всему блиндажу дух пойдет легкий.

Бесхлебному стало неудобно, что этот пожилой человек ухаживает за ним, как за малым ребенком.

— Ну, зачем было беспокоиться, товарищ Мазур...

Мазур только знающе ухмыльнулся в ответ.

Поздно вечером, когда Бесхлебный заканчивал у коптилки свои записи-конспекты к занятиям, подсел Кудря, поджав под себя босые ноги. Долго гладил усы и наконец спросил:

— Разрешите обратиться, товарищ командир?

— Говорите!

— Правда, что вы под Сталинградом участвовали?

— Пришлось гам побывать, только недолго. Ранили тяжело. Там люди долго не задерживались. А что?

— Так, к разговору пришлось, — ответил Кудря и вернулся на свое место на лежанку.

Проходили дни, внешне похожие один на другой. По утрам дневальный по роте, как в колокол, бил железякой о подвешенную снарядную гильзу и будил всех. Подъем, завтрак, занятия тактикой и огневой подготовкой... Обед, снова занятия тактикой до ужина... Ужинали, когда становилось совсем темно. И с каждым днем все лучше и лучше узнавал Бесхлебный людей своей роты.

Почему-то изменился Мазур: ходил, опустив голову, и все валилось у него из рук. Ночью он о чем-то шептался с Кудрей-отцом. До Бесхлебного долетали обрывки фраз, но смысл их был неясен. «Ладно, сам скажет, в чем дело», — подумал он.

Бабенко с утра начал охать и с жалобной миной пошел к старшине отпрашиваться в санчасть к врачу. Старшина отказал, и Бабенко, сбиваясь с ноги, поплелся в хвосте роты на занятия, всеми силами стараясь показать, как это ему тяжело. В поле он обратился к командиру роты:

— Товарищ лейтенант, вы спросите у меня, что положено знать, и отпустите к врачу на полдня.

— Заболел?

— Что-то мутит... — Бабенко покрутил рукой по груди и животу и состроил такую страдальческую гримасу, что в строю не удержались, прыснули.

— Ну, что ж, — сказал Бесхлебный, — правильно ответите — отпущу. Вот, представьте себе, вы — командир отделения...

Он дал ему небольшую вводную для решения тактической задачи, и Бабенко толково, не путаясь, отдал приказ на атаку высоты отделением.

— Правильно, ничего не скажешь, — должен был отметить Бесхлебный. — Остается практический урок. Рукопашный бой знаете?

— Маленько.

— Тогда — к бою!

Легким скачком на месте Бабенко стал в позицию, пружинисто покачиваясь на ногах. Живот и грудь убраны, плечо подалось вперед, жало штыка, как искорка, поблескивает на уровне глаз.

Бесхлебный взял в руки длинную палку, скомандовал себе: «Длинным — коли!» — и сделал выпад.

Штык, качнувшись вправо, кажется, лишь чуть коснулся палки, а она отскочила в сторону, и снова жало хищно поблескивает перед глазами. Боец преобразился. Куда делись его медлительные, вразвалочку движения. Глаза заиграли, каждый прием был быстр, неуловим, полон силы. Палка, пущенная в колено, была отбита таким великолепным ударом «вниз направо», что разлетелась, перебитая штыком надвое. Лейтенанту сразу стало ясно, что Бабенко чувствует себя отлично. Зачем же он просится в санчасть?

— Не следовало бы вас отпускать, — сказал он, — но слово — закон.

— Справку приносить?

— Какая там справка! — Бесхлебный махнул рукой. — Идите, куда требуется, но в другой раз без притворства. Да смотрите, без фокусов там!..

Бабенко вернулся вечером с двумя светильниками в руках.

— Сам делал, — объяснил он товарищам. — Знаете, соскучился по работе, а тут, думаю, без света сидим. Часа два с ними провозился. У меня в боепитании земляк служит, у него всякого инструмента хватает... Смотри! — и он показывал, как убавлять и прибавлять фитиль без помощи иглы.

В роте создали партийную группу из трех членов партии и одного кандидата. Командира взвода Владимирова выбрали парторгом. Теперь у него прибавилось забот: кроме обычных занятий он стал проводить информации.

Красная Армия наступала, и что ни день в освобожденных районах обнаруживались страшные следы фашистской расправы с населением. Там — сожгли, там — расстреляли, там — повесили, уморили в лагерях — сотни, тысячи советских граждан. Обо всем этом сообщали газеты, и нельзя было пройти мимо. Мрачнели лица бойцов: учтем! Отплатим! Радостные вести шли из освобожденных районов страны, и лица солдат прояснялись: «Налаживается дело!»

Вечером после ужина бойцы занимались своими делами: кто чинил одежду, кто чистил оружие. Кудря-старший, мурлыкая себе под нос немудреный мотивчик, мастерил подобие стола. Пулеметчикам положено иметь топорик, а он, кроме этого, обзавелся рубаночком, ножовкой, подпилочками и другим инструментишком и держал это все при себе в небольшой сумке на правах оружия. Если что потребуется сделать, — все под рукой.

Старшина на каком-то пепелище нашел полуразвалившийся стол и привез его в роту. Вот Кудря и взялся пилить и рубить, укорачивать и подгонять его к размерам блиндажа. Конечно, склеить бы ножки, тогда другое дело, а так... шатаются, проклятые, хоть и забил он в царги приличные ржавые гвозди. Но Кудря не унывал:

— Кабы не клин да не мох, так и плотник давно бы сдох, — шутил он, прибивая крышку к стенке. — Навечно, чтобы не колыхнулся!

Бесхлебному легко и приятно. Он сидел и ждал, когда Кудря закончит остружку крышки, чтобы подсесть к столу, а не писать на коленях, как раньше. В лицо струится тепло от печки, сквозь приоткрывшуюся дверку пробивается свет пламени. Связной принес из штаба батальона несколько писем. Все сгрудились около него. Счастливцы поспешно выхватывали свои треугольнички, и Бесхлебный мог, не глядя в лица, только по рукам узнать всех, кому достались письма. Мазур, схватив письмо, скрылся в темном углу. Наконец-то ему пришло!

— Слышь, дай-ка фонарик на минутку! — донесся его голос.

Кудря-молодой тоже получил письмо, но отец равнодушен к посланиям, которые получает сын, и, посмеиваясь, спросил:

— Ну, что пишут твои девчонки?

— Ничего!

— То-то и я смотрю — ничего. Только бумагу зря переводите!

Столик готов. Кудря еще раз огладил его рукой, на ощупь проверяя, не торчит ли где неправильно забитый гвоздь.

— Глаз — барин, а уж если рукой пройдешься, все заусеницы почувствуешь, — пояснил он, устанавливая на стол светильник.

Белая крышка стола кажется каким-то чужеродным пятном в блиндаже, где все прокурилось, прокоптилось и приобрело темно-коричневый оттенок.

Бойцы стали укладываться на отдых, а Бесхлебный подсел к столу поработать. За дверьми холодно: по стеклу единственного оконца мороз начал рисовать причудливые перья загадочной серебристой птицы. Ночь.