Страница 39 из 99
Вскоре послышались голоса, оклик: «Кто идет?» — и в траншею спрыгнули разведчики, оставив за бруствером лежащих на плащ-палатках двоих, не то своих товарищей, не то пленных. Еле переводя дух, разведчик сказал:
— ...Ворвались в траншею... Ранены оба!
— Кто оба? Быстрей! — чуя недоброе, торопил Крутов.
— Наш сержант и фриц!..
— А где же Малышко, что с ним?
— Шел последним... Должен быть! — Разведчик даже оглянулся, не веря тому, что командира может не быть с ними.
Но его не было. «Так вот оно... Крутов до боли закусил губу.
— Как вы смели бросить своего командира?
Еремеев положил ему руку на плечо:
— Спокойно, не горячись. Сейчас разберемся, дай людям отдышаться.
Что-то невнятное забормотал немец и пошевелился, силясь привстать. Рядом с ним лежал раненый сержант, тот самый, что так недавно оборвал разговор разведчиков в траншее. Он дышал с хрипом. Повернув голову, сержант увидел своих и попросил со стоном:
— Братцы, не могу... Добейте меня, что ли...
— Несите его в санпункт. Быстрей!
Стрелки подхватили раненого на руки и скрылись в темноте.
— Предупредите, пожалуйста, врача, чтобы готовился, — попросил Крутов одного из офицеров. — Да скажите, что еще не все.
Разведчики стояли, привалясь к стенке траншеи.
— Григорьев, как же так? Где Малышко? — снова подступил к ним Крутов.
Григорьев глотнул воздух, словно ему перехватило дыхание, и ответил совсем не то, о чем его спросили:
— Товарищ капитан, как бы пленный не кончился, допросить бы его.
Он был прав, прежде следовало подумать о деле, ради которого гибли люди. Ведь Крутов когда-то сам ему об этом говорил. Крутов наклонился над немцем, потряс его за плечо:
— Дойч! Регимент?
Тот приоткрыл глаза, увидел над собой нахмуренное лицо и пробормотал:
— Вассер...
— Воды! — передал Крутов. — У кого есть с собой вода? — Ему протянули флягу, и он приложил ее к губам раненого. Сделав несколько глотков, пленный снова закрыл глаза, но Крутов громко повторил вопрос. Гитлеровец, не открывая глаз, что-то отчетливо произнес, и Крутов уловил в произношении знакомое со школьной скамьи звучание чисел. Ухватив произношение фразы, он тут же в темноте записал ее.
«Завтра разберемся. Запись на всякий случай сохраню», — решил он про себя, в который раз страшно досадуя, что ленился в школе учить немецкий язык, считая его ненужным и нудным.
В это время немец забормотал что-то быстро и несвязно.
— Что он говорит? — спросил Еремеев.
— Он бредит, — громко сказал Григорьев. — Дом вспоминает, зовет Марту...
— Григорьев, ты же понимаешь, — спохватился Крутов, — спроси, нет ли на фронте новых частей?
Пленный, несмотря на старания Григорьева, ни на один вопрос не ответил. Похоже было, что он и в самом деле был без сознания Крутов приказал нести его к врачу.
— А теперь, — потребовал он от разведчиков, — расскажите толком, где вы оставили Малышко?
— С нами не пришел еще один наш.
— Значит, нет уже двоих?
— Выходит. Они шли последними...
Они коротко рассказали, как им удалось незаметно подползти к проволочному заграждению, прорезать проход и проникнуть в траншею. Группа захвата бросилась на часового. Тот выхватил гранату, вырвал из нее чеку, но бросить не успел. Его руку перехватил сержант. Граната, из-за которой они боролись, взорвалась. Малышко приказал хватать обоих раненых и уходить. Тут из блиндажа выскочили гитлеровцы, но по ним дали очередь из автомата...
— Все выскочили за проволоку?
— Честное слово, все, сам видел, — клялся Григорьев. — Фашисты еще не разобрались, в чем дело, и огня не открывали.
— И Малышко выскочил?
— Все выскочили. Когда мы бежали, позади нас что-то взорвалось. Наверное, обстрел начался, и мы только здесь увидели, что нас недостает...
«Это не обстрел, это мина. Неужели они подорвались? — подумал Крутов. — Значит, они остались там!..»
Еремеев неодобрительно вздохнул:
— Командир ваш, может быть, погиб, а вы, значит, и не оглянулись. Вот это «орлы»!
— Нас шестеро, а на руках — двое раненых. Тоже нелегко, — оправдывались разведчики.
— Все равно, так не делают.
— Так мы же их не бросили. Пойдем искать — и найдем!
— Конечно, отыщем! — подхватили остальные и, воспрянув духом, стали было выскакивать из траншеи. Еремеев задержал их.
— Подождите, а то еще на засаду напоретесь. Сейчас огоньку дадим. Может, фашисты вылезли проход заделывать или своего искать, так укроются на время. Как, минометчик, сумеешь дать с гарантией, что недолетов не будет?
— Сколько угодно, — ответил офицер-минометчик. — У меня эти окопы пристреляны.
С быстрым гаснущим стоном пронеслись мины и стали рваться, разбрасывая искры в том месте, где происходил поиск.
Из полка позвонил вначале начальник штаба, потом Кожевников, тут же передавший трубку Чернякову, и все говорили об одном: «Найти!»
А Черняков добавил:
— Оставить Малышко — это неслыханный позор для полка. Не уходить, пока не найдут.
Зайков, узнав про такое дело, примчался на передовую и, как тень, ходил за Крутовым. Поиски тянулись долго. Черняков несколько раз звонил в роту, справлялся, не вернулись ли разведчики. Он тревожился и не ложился спать. Телефонисты приникли к трубкам, прислушивались к разговорам на линии. Полк не спал.
Но вот раздались осторожные шаги, тихий разговор — и перед окопами показались разведчики: они кого-то несли на плащ-палатке.
— Нашли? — нетерпеливо спросил их Крутов.
— Один вот только... — разведчики опустили свою ношу, и он увидел погибшего. Лица нельзя было разобрать в темноте.
— Кто же это? — с тревогой спросил он, склоняясь над убитым, чтобы лучше его распознать.
— Разведчик это, товарищ капитан... Малышко нет! — ответили ему.
— Нет? — глухо от подступившего гнева спросил Крутов. — Так вовсе и нет? Может быть, он и не ходил с вами в поиск?
— Все обыскали. Нет! — хмуро отвечали разведчики. Стояли они усталые, озлобленные неудачей, решительно уверенные в том, что дальнейшие поиски ни к чему хорошему не приведут.
— Что ж, бросить поиски?.. — Крутову стоило невероятных усилий сдерживать себя.
— Подумайте сами, товарищ капитан, — заговорил разведчик. — Немцы наверняка сейчас своего ищут, проход заделывать будут. Тут погибнуть — раз плюнуть!..
В разведке потерять человека нехитро, но оставить даже погибшего на поругание врагу значит подорвать доверие людей в сплоченность своего коллектива, дать повод к сомнениям, а не оставят ли и его у противника в следующий раз, если и он падет от пули или осколка? Вера в нерушимость товарищеской спайки цементирует небольшой боевой коллектив, превращает его в грозную силу. Если разведка потеряла своего человека убитым или раненым и не нашла его, чтобы оказать помощь или похоронить с почестями, такую разведку лучше всего расформировать, как расформировывается полк, потерявший свою святыню — знамя. Все равно из этого коллектива уже не будет проку; червь сомнений начнет подтачивать дух коллективизма, и разведчикам будет не под силу рискованное задание.
Вот они стоят потупившись, шесть молодых, здоровых бойцов. Им можно приказать, и они пойдут еще и еще раз, будут ходить до утра, но что толку? Они потеряли веру в спасение своего командира, а человек, потерявший веру, уже не воин. Слишком хорошо это было известно Крутову, и тем горше было примириться с мыслью, что Малышко погиб...
«Он знал, на что идет, предчувствие не обмануло его. А я еще уверял его, что все будет в порядке», — подумал Крутов, вспоминая вчерашний разговор. Надо действовать самому, иначе все их разговоры о дружбе и верности превращались в болтовню, в лицемерие, в обман. Действовать, а не терять время. Действовать, иначе стыд, презрение к самому себе не позволят ему смотреть людям в глаза. Подлость можно скрыть от людей, но не от своей совести.
Разведчики молчали угрюмо: они считали дело оконченным. Он читал в их душе мысль, которую они не смели высказать ему, но которая угадывалась в упрямо обращенных к земле взорах: «Приказать легко, а попробовал бы сам...»