Медвежий вал

— Господин генерал... — прохрипел багровый от волнения Прой.

— Ваши дела очень плохи, полковник, — продолжал Гольвитцер. — Не знаю, удастся ли мне уберечь вас от суда. Не знаю!.. Вы представляете, какое значение имеет для нас Витебск, к стенам которого вы подпустили русских? Можете судить сами, если фюрер лично нас инспектировал и посетил город, то...

Холодный пот прошиб Проя: стоило дать ход этим проклятым донесениям, сложенным в папку, как он станет козлом отпущения за все неудачи на фронте. Гольвитцер, о чем-то задумавшийся, внезапно спросил:

— Как здоровье вашего отца?

— Благодарение богу, старик еще крепок... — пробормотал озадаченный таким вопросом Прой.

— Почтенный человек старой закалки. Мы близко знали друг друга много лет, но в последние годы редко приходится встречаться. Когда-то он ворочал крупными делами, связанными с поставками для армии. Он и сейчас служит?

— Да!

— На таких людях, как он, держатся величие и сила Германии, — назидательно сказал Гольвитцер. — Вы понимаете, насколько трудно мне что-нибудь сделать для вас, Прой. А мне так не хотелось бы огорчать вашего отца, Поэтому в данный момент вам на время лучше бы уехать, скажем... У вас ведь всегда было плохо со здоровьем? Так вот, пишите рапорт о необходимости срочного лечения и поезжайте в Берлин к отцу! — проговорил Гольвитцер, поднимаясь из-за стола и складывая бумаги.

Прой вскочил, ожидая напутственных слов командира.

— Рассчитываю, что вы передадите отцу мои наилучшие пожелания. — И неожиданно: — Вы верите в предчувствия, Прой?

— Не приходилось задумываться...

— А я верю. И предчувствия мне говорят, что Германию ждут тяжелые испытания. Ваш отец всегда верно угадывал «погоду», и вы должны привезти мне информацию. Услуга за услугу, Прой. У вашего отца нет причин не доверять мне, а тем более вам, как сыну. Мы должны это знать, Прой, чтобы события, какой бы стороной ни обернулись, не застали нас врасплох. Счастливой дороги, Прой.

Прою все стало ясно. Уж он вынудит старика разоткровенничаться.

Взглянув на часы, Гольвитцер увидел, что до обеда осталось две минуты, и прошел в столовую. Повар в белом колпаке и переднике, надетом на солдатскую форму, заканчивал сервировку стола.

Гольвитцер уселся, привычно сунул салфетку за воротник мундира и, все еще находясь во власти недавних мыслей, остановил рассеянный взор на соуснике. В хитром сплетении узора стояла надпись «Париж».

«Франция... — вздохнул генерал. — Счастлив тот, кто не бывал в России... Знаешь, как в нее войти, но никогда не скажешь, как отсюда выйти! Впрочем, скоро и во Франции будет не легче...

Ночью на станцию Крынки несколько раз подходили эшелоны. Паровоз останавливался без свистков, и из набитых до отказа вагонов выгружались гренадеры резервной авиаполевой дивизии. Опустевшие вагоны перегоняли обратно к Витебску, а гренадеры плотной колонной уходили в ночь, в темноту, к шоссе Лиозно — Витебск.

На рассвете, не дождавшись, пока подойдет разгружавшийся на станции дивизион тяжелых самоходных орудий, гитлеровцы с легким пехотным вооружением пошли в наступление. Они без труда отбросили разведывательные группы гвардейцев, уже начавших прощупывать местность, вышли на опушку леса у самого большака и попали под огонь орудий прямой наводки. Все высоты перед большаком были заняты гвардейской дивизией Квашина.

 Глава тринадцатая

Четверо суток в районе прорыва громыхала артиллерия. Земля дрожала как в лихорадке, и гул тяжелыми волнами катился по сторонам. В сером осеннем небе вычерчивали белые петли серебряные крестики истребителей.

По дороге на Бояры бесконечной, чередой шли машины с боеприпасами и продовольствием. Обратно они увозили пустые ящики, подбитые орудия, порожние бочки из-под горючего. Иногда двигались медленно, словно на ощупь, чтобы не встряхнуть раненых, перевозимых в полевые госпитали.

Ночами артиллерия умолкала, и только настороженно глядевшие в темноту пулеметы переговаривались беспокойно и торопливо. Взлетали ракеты, и казалось, что в этом обширном районе нет линии фронта, а все смешалось, и взойди утром солнце — люди не разберутся, где свои и где чужие. Линия фронта на какое-то время замерла в самых неожиданных положениях, как замирают два борца на ковре, в страшном напряжении сжимающие один другого. С первыми лучами солнца фронт оживал, в разных местах разгорались бои.

У Безуглова в ротах оставалось столько людей, что их можно было свести во взводы и отдать под команду сержантов. Но на фронте рота всегда остается ротой, как бессмертная единица, которая живет, пока жив полк, дивизия.

Он по-прежнему удерживает Монастырский холм и Королево, хотя для этого и пришлось устроить свой командный пункт на вершине холма, а командирам полков и батальонов перейти в окопы к бойцам. Гитлеровцы упорно контратакуют, заранее зная, что не отобьют назад Королево, поскольку не смогли этого сделать в первые дни, когда их было во много раз больше. Но идут...

Упорным контратакам подвергается не только Безуглов, но и гвардейцы дивизии Бабичева, полки Кожановского. Его дивизия глубже всех вклинилась в оборону противника, заняв Ковалево, Жирносеки, Синяки — три большие деревни, связанные одной дорогой. Три деревни — три отдельно окруженных полка, между которыми бродят по лесам автоматчики противника... Отбитые в одном месте, гитлеровцы отступают в лес и заходят с другой стороны.

Резервная авиаполевая гитлеровская дивизия всей своей мощью обрушилась на Квашина. Надежда одним ударом отрезать всю группировку наступающих, завязать их в узком длинном мешке провалилась, хотя врага поддерживали тяжелые самоходные орудия «фердинанд» и танки «тигр». Может быть, поэтому бои на высотах у шоссе отличались особым ожесточением.

С «фердинандами» дивизия Квашина впервые встретилась в сентябре, когда вела бои за Духовщину, а о «тиграх» бойцы и офицеры знали только понаслышке да по инструкции, где стрелками показывались уязвимые места новых танков противника.

Глыбастые, серые, они медленно выползали из-за пригорка и, показав башню, ворочали по сторонам длинной пушкой с огромным надульником. Сделав два-три выстрела, они меняли позицию. Видимо, «тигров» было маловато, их берегли, и они тоже использовались, как самоходные орудия, с большой осмотрительностью. И все-таки это были «тигры», и дрожь прохватывала людей, когда они видели, что грозные машины направляются к окопам.

Дивизионные пушки, стоявшие на некотором удалении за первыми траншеями, пытались вести огонь по «тиграм», но безуспешно: снаряды не пробивали броню. Может быть, сказывалась дальняя дистанция. Зато малейшее промедление грозило опасностью: и «фердинанды» и «тигры», оснащенные оптическими прицелами, стреляли метко. Приходилось с этим считаться, и после выстрела быстрее прятать орудие в укрытие.

Но однажды пронесся слух: сержант Богданов подбил «тигра» из обыкновенной батальонной «сорокапятки». В батареях рассказывали о Богданове с почтением. В те же дни в части пришла армейская газета. С первой страницы глядело на солдат неулыбчивое, суровое лицо. Это был портрет Алексея Богданова, командира орудия. «Гвардейцам не страшны фашистские тигры!» — горделиво утверждал заголовок над снимком.

В газете рассказывалось, как сержант подбил «тигра». Оказывается, все дело в том, что надо знать уязвимые места «тигра» и со снайперской меткостью всадить снаряд в нужное место. Сержант, как говорила газета, отлично изучил инструкцию о том, как бороться с «тиграми» и «Фердинандами», и умело применил свои знания. Газета, не жалея красок, расписывала мужество и отвагу Богданова. Но корреспонденту прощали все пышные красивости слога: о таком сержанте, чей опыт брала на вооружение вся армия, надо было бы написать еще красивее.

Березин, получая донесения о непрерывных контратаках на гвардейцев и Безуглова, отмечал их на своей карте и оставался внешне спокойным. Однако внутри волнами поднималась тревога. Почти все войска армии втянулись в боевые действия. Произошло то, чего он больше всего опасался.