Медвежий вал

Прохладный ветерок, перескочив через борт повозки, прошуршал в соломе, одним дуновением прогнал дремотные видения и донес тяжелый артиллерийский вздох передовой. И сразу в голову полезли невеселые мысли о войне, о поступках людей, в которых они сами порой не могут разобраться, а он должен думать за них и, крохами выбирая все хорошее и плохое, что ими сделано, взвешивать — куда перетянет... Взвешивать применительно к собственной совести, к тому, как он сам понимает закон, долг гражданина, офицера, члена партии.

«Эх, Крутов, Крутов, — вздохнул Черняков, — натворил ты дел. Не задумываясь, отдал бы тебя под суд, кабы ты схитрил, остался в стороне. Но как поступить, когда видишь: свою жизнь молодую не пожалел, не от пуль, а под пули полез? Вот и рассуди!»

Он вспомнил про недавний разговор, состоявшийся у них с Кожевниковым по поводу Крутова. Он тогда хотел проверить, прав ли он как командир в своем решении, не берет ли в нем верх чувство симпатии к Крутову?

— Я против отдачи его под суд, — сказал тогда Кожевников. — Наша полковая партийная организация достаточно сильна, чтобы ошибку Крутова довести и до его сознания и предостеречь других. Но тут и другой вопрос: война только разгорелась, и наступает время, когда мы должны не только предоставлять, но и требовать от офицеров максимума инициативы. И дело Крутова — хороший повод для такого разговора.

Черняков шумно повернулся в повозке.

— Проснулись? — спросил ездовой. — Прибываем. Деревня.

Черняков приподнялся. На обочине дороги стояла фанерная указка с надписью «ППГ...» Между домами виднелись большие санитарные палатки, которые развертывались под операционные, процедурные, перевязочные, санпропускники, кухню, аптеку — сложное хозяйство полевого передвижного госпиталя.

Двуколка въехала в деревню. На Чернякова пахнуло запахами лекарств. В домах размещались палаты, и через окна виднелись двухъярусные нары, больные и раненые, которые провожали повозку любопытными взглядами. Между домами и палатками ходили выздоравливающие в байковых халатах, наброшенных поверх белья, и в солдатских незашнурованных ботинках на босу ногу.

«Умеют же подбирать самые мышастые тона, — подумал Черняков. — От одного вида таких халатов в тоску впасть можно».

Он уже поглядывал по сторонам: где бы остановиться, чтобы начать поиски Крутова, когда из дома напротив вынесли носилки. На них ногами вперед, накрытый простыней с головой, лежал, видимо, покойник. Ездовой придержал лошадь, давая им дорогу.

— Товарищи, на минутку! — обратился было к ним Черняков. Идущий позади замедлил шаг, но передний повернул голову и сердито через плечо прикрикнул:

— Ну, чего ты? Не можешь ногу взять, что ли!..

При этом он исподлобья и так сердито взглянул на Чернякова, что ему стало не по себе и отпала всякая охота спрашивать. Второй санитар сразу взял ногу, и оба они, ссутулив по-стариковски покатые от напряжения плечи, торопливо зашагали в сторону сарая, одиноко стоявшего на отшибе.

Ездовой долго смотрел им вслед, потом понял что-то свое, беспомощно нагнул голову и тыльной стороной ладони мазнул себя по щеке.

— Понужай! Чего ты?

Боец шумно шмыгнул носом, понукнул лошадь и изменившимся голосом ответил:

— Сын у меня... на Третьем Украинском... Вот так же помер недавно... раненый...

Но Черняков и без того уже все понял и досадовал на себя за неуместный вопрос. Ему захотелось побыстрей найти Крутова. Он велел остановиться у дома, возле которого стояла санитарная машина. Здесь оказался дежурный по госпиталю — майор медицинской службы, с желтыми от йода руками. На вопрос о Крутове он позвал девушку в белом халате и приказал ей провести полковника в офицерскую палату. Чернякову вынесли белый халат. Он покорно напялил его на свои широкие плечи и, едва втиснув руки в коротенькие узкие рукава, переступил порог палаты.

В нос ему ударило стойким запахом незаживающих ран и карболовки. У него даже немного закружилась голова, и он остановился.

Изба была плотно заставлена раскладными деревянными кроватями. Прямо перед носом Чернякова свешивалась с блока веревка с привязанными для оттяжки кирпичами. Раненый, ногу которого оттягивал этот груз, лежал почти без признаков жизни, с бледным, как воск, лицом, какие порой бывают на плохо раскрашенных муляжах. Черняков заметил бисеринки пота у него на лбу да пульсирование жилки на шее.

Дальше, по всей избе, от стены до стены, лежали и сидели раненые, забинтованные и с неуклюжими гипсовыми повязками...

Черняков воевал уже давно. Под его началом было много людей, и он уверенно распоряжался их жизнями. Ежедневно ему приносили на подпись строевые записки — донесения о личном составе, и всякий раз он обдумывал цифры о числе раненых только с точки зрения того, как это отразится на боеспособности полка. Далеко не всегда за цифрами потерь он видел тех людей, с которыми он только вчера шутил и разговаривал, которых сам вел в бой. Эта мысль привела его в некоторую растерянность. Озираясь, он не знал, куда ступить, кого спросить о Крутове. Не успел он как следует оглядеть обитателей палаты, как к нему, взмахнув полами халата, с ближней койки метнулась высокая фигура.

— Товарищ полковник!.. — растерянно вымолвил Крутов.

После первого волнения, вызванного встречей, они присели возле двери. Черняков чувствовал себя не в своей тарелке.

— Может быть, выйдем? — кивнул головой Черняков. И уже за порогом, когда вышли, добавил: — Ну и дух! Аж голова кругом...

Они уселись на широкую лавочку, помолчали.

— Ну, расскажи... — сказал Черняков.

— Когда я пришел туда, — сдерживая волнение, начал Крутов, — вижу, люди живут в неимоверно тяжелых условиях. Роту ввести нельзя, а тут у людей созрело решение. Инициатива Заболотного мне показалась смелой, честной, хорошей, ее надо было поддержать, а ожидать вашего распоряжения — значило отложить дело на день-два. Кто мог сказать, что произойдет за это время? Я решил не препятствовать, помочь. Об этом и в уставе сказано: «Приняв решение, командир обязан без колебаний довести его до конца. Может, это не дословно, но смысл точный. И потом, вы же сами намечали проводить в районе боевого охранения разведку боем...

Черняков, чиркнув по земле прутиком, перебил:

— Учти на будущее: нельзя поддаваться первому впечатлению. Разве я или комбат не знали, что в боевом охранении тяжело? Знали! Ты думаешь, партия не знает, как тяжело нашим людям, оставшимся по ту сторону фронта? Знает! Но ведь нам не дают приказа атаковать противника неподготовленными. Им, — Черняков махнул рукой в сторону запада, — им разве теперь легче? Тем, кто остался на этой высоте? Ты сам знаешь, что половина взвода полегла там, а остальные развезены по госпиталям. Вот вы с Заболотным решились на бой, чтобы улучшить положение людей. Подумай, добились вы своей конечной цели, пустив взвод на впятеро, вдесятеро сильнейшего противника?

Крутов побледнел.

— Мы там фашистов не считали, — проговорил он глухо. — Нам хотелось сделать как лучше... И я не думал, что так может получиться.

Хлопнула дверь. Из палаты вышли два офицера. Один опирался на костыль, а у второго обе руки были в гипсе.

Закурив и бросив на Чернякова любопытные взгляды, они не спеша подались по деревне.

— Так вот, — продолжал Черняков. — Ты говорил о решении, принятом командиром. Да, его надо твердо проводить, но желание — одно, а решение — другое. Чтобы его принять, надо все взвесить, обдумать, а не наобум... Ты даже не учел, а смогут ли поддержать ваши действия и как это сделать.

— Я послал Мазура...

— А ты знаешь, что его подобрали лишь вечером раненого? Хорошо еще, что сигналы ракетой настолько понятны, что можно было поддержать вас артиллерией. Не будь этого, навряд ли мы с тобой вот так бы разговаривали...

Упреки тяжким грузом падали на душу Крутова. Разве он сам не передумал многого за эти дни? К чему сейчас столько слов, ведь что произошло, то уже непоправимо. С трудом овладев собой, он сказал: