Страница 10 из 11
Он следил, как покачивается грудь под истончившимся ситцем халата, и тяжелели, немели его ноги.
Прежде он называл ее Аленкой. Чаще всего, когда были с глазу на глаз. Рука в руке. Губы к губам.
Потом имя сразу ушло. Редко, когда нельзя было иначе, говорил: «Лена», еще – цепляя – «Елена Дмитриевна». А как нравилось когда-то шептать ей на ухо нежное «Аленушка». Он сравнил про себя «Аленка» и «Антошка». И последнее казалось теперь лучше, без сказочной народности и понурого сидения на бережке.
Не зря одна их очень умная знакомая сказала: «Аленка…Так коров зовут».
Саму ее при этом звали Марта.
Антошка. Близко. Мило.
Изменил он, получается, имени.
Вот только Антошку он, пожалуй, и теперь не хотел так, как Лену. Была в этом какая-то странность, некое несоответствие. Еще казалось, что за Антошкой, за самим этим именем, кроется нечто большее, чем Бескова, точно оно живет само по себе, сочетаясь с чем-то другим. А за «Аленкой» не стоит уже почти ничего, но тело ее влечет с новой силой.
Вновь в голове мелькнуло белое кружево над водой. Реально, зримо, вот – прямо перед глазами. Он даже руку приподнял, точно надеясь коснуться платья. Сердце качнулось сильнее. Может, с этим связано его странное отношение к Бесковой, к шелестящему сочетанию звуков: «ан-тош-ка», пахнущему шоколадом и кукушкиными слезками. Удивительно, что кроме Лыкова, этого никто не замечал. А он втягивал тихонечко воздух ноздрями и чувствовал вполне ясно тонкий, но явный аромат: …тошш-ка… В ноздрях поднималось суховатое, сладковатое «…шшшш…».
Наваждение длилось лишь мгновение, лишь на долю секунды оказался он на берегу черной реки, и вот уж перед глазами знакомый стол, примелькавшиеся шкафы. Он глянул на Лену, и его потянуло к ней. Захотелось провести пальцем по шее, коснуться под халатом груди и, скользнув ладонью подмышку, лаская спину, опускать руку все ниже и ниже.
Она протирала тарелки, а он незаметно для себя восхищался ею. Рассматривал высокий чистый лоб, напоминавший о ее бабушке полячке, затянутые назад, заколотые в небрежный хвост соломенные волосы, блестевшие на изгибах. Взгляд его надолго остановился на едва-едва шевелившейся в такт выполняемой руками работе нижней губе, припухшей от середины к уголкам.
Грудь на вздохе округло и раскосо отталкивала борта халата. Андрей почувствовал теплый под этим халатом живот и мутящую до головокружения раздвоенность ног. Он услышал свое отвердевшее дыхание, сопение, с которым воздух, вдруг, стал выходить через нос.
Лена внезапно ощутила перемену возле себя, точно сам воздух стал другим – упругим и горячим, скользнувшим по ногам и груди. Повернув голову, она глянула на мужа, намереваясь что-то сказать, и замерла, а он увидел давно забытое: по серому плыла синяя дымка, перед ним были любящие и любимые, очистившиеся от усталости и равнодушия за последние ночи глаза. Ничего не соображая, видя только эти плывущие к нему туманно-синие огни, он встал и шагнул навстречу.
А в глубине души ныло почти не осознаваемое, далекое, будто раздумывал кто-то посторонний: «Конечно, такая красота не может принадлежать ему одному. Не за что».
Это были не его слова, быть может, их прошептал другой Лыков, тот, что всегда скрывался в глубине зеркала.
6
На кухне шипела маслом сковорода, в полутьме коридора тикали часы, серый свет дождливого утра с трудом протекал сквозь сетку тюля, невесомо опускаясь на подзеркальник и стоящую на нем молочно-белую лампу. На смятой постели сидел Андрей и неотрывно смотрел в окно. Минута текла за минутой, а он все сидел и не хотел двигаться.
Переливчато пропел звонок в коридоре, щелкнул замок. До закрытой двери спальни донеслись приглушенные голоса. Кажется, Лена смеялась. Один из голосов, несомненно, принадлежал ей. Во втором Андрей, как будто, узнал голос соседки – маленькой, раньше времени состарившейся женщины – Ирины Петровны Солохиной. Бесцветной, носившей зимой какие-то нелепые меховые шляпки поверх вышоркавшейся шали, а летом – длинные, с низкой талией халаты; странной в своей навязчивости быть ненавязчивой и тягостной в своем желании «никому не быть в тягость».
Она славилась особого рода любопытством: тихо-созерцательным. Ирина Петровна никогда и ни к кому не выражала явного интереса, ни о чем не спрашивала, но, где бы она не появлялась, глаза ее начинали с какой-то тоскливой страстностью выискивать крохи спрятанной или просто невидимой другим чужой жизни. Разговаривала она стесненно, как бы извиняясь за беспокойство, и пахла всегда одинаково – своей квартирой, из дверей которой вечно отзывало почему-то старым растительным маслом и грязной, застоявшейся водой, с растворившейся в ней мыльной пеной.
Тихий, птичий голосок ее доносился из передней, петлял, кружил, хозяйка следила за тем, чтобы в нем было достаточно словесных реверансов, пытаясь обезопасить себя от возможных просчетов или подвохов собеседника. Андрея она побаивалась и, появись он сейчас, Солохина быстротечно бы ретировалась, сославшись на какую-либо нужду. И лишь взгляд ее – чуть искоса, ползучий и внимательный – еще какое-то время зависал бы невероятным образом с этой стороны дверей.
Вновь щелкнул замок, и вскоре Лена появилась в спальне. Улыбка, с самого утра гулявшая на ее лице, и еще более усиленная окольными разговорами Ириши, никак не отваживавшейся на прямой вопрос, несколько поугасла, когда она увидела Андрея. С ним опять произошла страшная перемена. Казалось, ничего близкого из того, что появилось в его глазах накануне этой ночи, теперь уже нет. Снова она одна, и он сам по себе. Ее всегда поражала способность мужа полностью меняться за одну ночь, за час, а порою и за несколько мгновений. Сколько тяжких, полных боли минут перенесла она из-за этого, сколько неясного появлялось в таких случаях. И все это без видимой причины, казалось, и сам Андрей не знает, отчего его так переворачивает?
На этот раз Лена могла догадаться, откуда дует ветер, но она не хотела поверить в то, что вновь все рухнуло. Это казалось невероятным. Невыносимым. Неужели сон вернулся? Или… что вообще произошло?
Она была настроена слишком восторженно, чтобы вот так вдруг поверить в возвращение призрака, появление которого вышибло их жизнь из колеи. Она уже забыла, что эта колея тянулась обреченно и вяло в тупик. И только в последние дни, да нет, по-настоящему только вчера появилось… Что появилось? Далекое, забытое? И оно тоже. Но и новое, совсем новое, тоненькое-тоненькое. Потянулось вверх и… Раз! Под корешок.
Исчезло все. Какое-то Нечто, невероятное, невозможное, испортило жизнь. Всю, на годы вперед. До края. Ну, что за жизнь, если вернется этот последний – тусклый, горький, удушающий год? Если не повторится эта ночь? Не эта. Эта не нужна, она ушла. Нужны другие, и чтобы не хуже. Чтобы они были родными друг другу.
– Приснилось что-то плохое? – Спросила она, пытаясь улыбнуться, как улыбалась минуту назад, открывая дверь.
Лыков посмотрел на нее, и увидел, как с глаз ее тоска сметает синеву. Лена улыбалась, а глаза умирали.
– Да нет, ничего плохого, – ответил он, не сделав ничего, чтобы остановить ее тоску. Одним словом, одним движением превратить ее в пар, в туман на окне.
Теперь ему казалось, что он все еще спит, сон продолжается, но не тот – с женщиной в белом, а какой-то другой, в котором живут он и Лена. Сон, в котором ничего нельзя изменить к лучшему. Их обоих крутило и мотало случайными ветрами, как раскисшие конфетные фантики по грязной луже. Какая невероятная глупость: жить во сне и влачить сонную жизнь наяву. Это похоже на болезнь.
Но разве то, что было у них сегодня – «сонная жизнь»?
– Это судороги,– неожиданно для себя вслух сказал он.
– Что?
– Ничего. – И чтобы не огорчать ее: – Ногу сводит.
– Нужно тянуть за большой палец на себя.
– Тут хоть за уши тяни…
Неужели правда жизнь кончается, и организм судорожно цепляется за самое яркое в ней? Ерунда.