Страница 22 из 23
Когда я сказала ему, что это за человек, он сказал, что в эту минуту испытал гадкое чувство: что ему стало легче, что это не серьезный человек, не Лермонтов. Мы много еще говорили о посторонних предметах. Он мне сказал, что счастлив тем, что узнал на свете такое существо, как я. Он просил меня оставаться в дружбе с ним и особенно писать, когда я особенно счастлива или несчастлива. Потом предлагал ехать в Италию, оставаясь как мой брат. Когда я ему сказала, что он, верно, будет писать свой роман, он сказал: “За кого ты меня принимаешь! Ты думаешь, что все пройдет без всякого впечатления”. Я ему обещала прийти на другой день. Мне стало легче, когда я с ним поговорила. Он понимает меня…»
Но кого же нашла в Париже Суслова, кто же он – соперник Достоевского? Федор Михайлович ожидал, что она способна полюбить только человека высоких достоинств, и был крайне удивлен ее выбором. Она предпочла его жалкому и бесчестному существу – студенту из Испании по имени Сальвадор. Он же, натешившись вдоволь, погуляв за счет состоятельной любовницы, исчез.
Но и этого мало – Апполинария словно совсем лишилась разума. Она пыталась разыскать мошенника, не спала ночей и мучила Достоевского своими переживаниями. Она просила его включиться в поиск, сопровождать ее в поездках по парижским улицам. Надеялась на случайную встречу.
В те дни, когда произошел окончательный разрыв, в письмах к сестре Сусловой Достоевский жаловался: «Аполлинария – больная эгоистка. Эгоизм и самолюбие в ней колоссальны… Я люблю ее еще до сих пор, очень люблю, но я уже не хотел бы любить ее. Она не стоит такой любви. Мне жаль ее, потому что, предвижу, она вечно будет несчастна».
Между тем 15 апреля 1864 года ушла из жизни Мария Дмитриевна.
Достоевский выполнил перед нею свой долг… Он не оставил ее до последнего ее вздоха. Он пояснял это впоследствии так: «…Мы не могли перестать любить друг друга: даже чем несчастнее были, тем более привязывались друг к другу. Как ни странно это, а это было так. Это была самая честнейшая, самая благороднейшая и великодушнейшая женщина из всех, которых я знал во всю жизнь».
Он остался один. Он попытался вернуть Апполинарию Суслову, даже сделал ей предложение, но получил отказ.
И все же он написал, когда их отношения завершились окончательно: «Я люблю ее до сих пор, очень люблю, но уже не хотел бы любить ее».
Такой яркий и колоритный образ не мог кануть в Лету. Федор Михайлович наделил чертами Апполинарии Сусловой многих своих героинь. Что-то от Сусловой есть в Полине в романе «Игрок», что-то можно найти в Настасье Филипповне в романе «Идиот», а в романе «Братья Карамазовы» носителями некоторых черточек характера ее критики называют Катерину и Грушеньку.
Когда писатель наделяет чертами своей возлюбленной литературные персонажи своих романов, можно сказать, что он переболел болезнь влюбленности в нее. Освобождение от пут романа, особенно столь странного, который был у Достоевского и Сусловой, всегда дается тяжко. Но жизнь берет свое.
Апофеоз отношений с Сусловой отражен в романе «Игрок» с необыкновенной силой – герой романа Алексей Иванович говорит о Полине: «И еще раз я задал себе вопрос: люблю ли я ее? И еще раз не сумел на него ответить, то есть, лучше сказать, опять, в сотый раз ответил себе, что я ее ненавижу. <…> А между тем, клянусь всем, что есть святого, если бы она действительно сказала мне: “Бросьтесь вниз”, то я бы тотчас же бросился и даже с наслаждением».
В 1865 году Федор Михайлович познакомился с Анной Васильевной Корвин-Круковской, писательницей-революционеркой, будущей участницей Парижской коммуны 1871 года. Знакомство чем-то походило на то, что уже было с Сусловой. Повествование об этом мы найдем в «Воспоминаниях детства» Софьи Васильевны Ковалевской, удивительной женщины, ставшей русским математиком, физиком-механиком, членом-корреспондентом Петербургской академии наук.
Она рассказала, что однажды ее старшая сестра Анна Васильевна сказала ей загадочно и даже торжественно: «Пойдем в мою комнату. Я покажу тебе что-то такое, что-то такое, чего ты, верно, не ожидаешь».
В «Воспоминаниях детства» говорится: «И вот она ведет меня в свою комнату и подводит к старенькому бюро, в котором – я знаю – хранятся ее самые заветные секреты. Не торопясь, медленно, чтобы продлить любопытство, она отпирает один из ящичков и вынимает из него большой, делового вида, конверт с красной печатью, на котором вырезано: “Журнал Эпоха”… и, наконец, подает мне письмо, исписанное крупным мужским почерком: “Милостивая государыня, Анна Васильевна! Письмо Ваше, полное такого искреннего и милого доверия ко мне, так меня заинтересовало, что я немедленно принялся за чтение присылаемого Вами рассказа.
Признаюсь Вам, я начал читать не без тайного страха; нам, редакторам журналов, выпадает так часто на долю печальная обязанность разочаровывать молодых, начинающих писателей, присылающих нам свои первые литературные опыты на оценку. В Вашем случае мне это было бы очень прискорбно. Но, по мере того, как я читал, страх мой рассеялся, и я все более и более поддавался под обаяние той юношеской непосредственности, той искренности и теплоты чувства, которыми проникнут Ваш рассказ. Вот эти-то качества так подкупают в Вас, что я боюсь, не нахожусь ли я и теперь под их влиянием; поэтому я не смею еще ответить категорически и беспристрастно на тот вопрос, который Вы мне ставите: “разовьется ли из Вас со временем крупная писательница?”
Одно скажу Вам: рассказ Ваш будет мною (и с большим удовольствием) напечатан в будущем же № моего журнала; что же касается Вашего вопроса, то посоветую Вам: пишите и работайте; остальное покажет время.
Не скрою от Вас – есть в вашем рассказе еще много недоделанного, чересчур наивного; есть даже, простите за откровенность, погрешности против русской грамоты.
Но все это мелкие недостатки, которые, потрудившись, Вы можете осилить; общее же впечатление самое благоприятное.
Потому, повторяю, пишите и пишите. Искренно буду рад, если Вы найдете возможным сообщить мне побольше о себе; сколько вам лет и в какой обстановке живете. Мне важно все это знать для правильной оценки Вашего таланта.
Преданный Вам Федор Достоевский”.
Я читала это письмо, и строки разбегались перед моими глазами от удивления. Имя Достоевского было мне знакомо; в последнее время оно часто упоминалось у нас за обедом в спорах сестры с отцом. Я знала, что он один из самых выдающихся русских писателей; но какими же судьбами пишет он Анюте и что все это значит? Одну минуту мне пришло в голову, не дурачит ли меня сестра, чтобы потом посмеяться над моим легковерием.
Кончив письмо, я глядела на сестру молча, не зная, что сказать. Сестра, видимо, восхищалась моим удивлением.
– Понимаешь ли ты, понимаешь! – заговорила, наконец, Анюта голосом, прерывающимся от радостного волнения. – Я написала повесть и, не сказав никому ни слова, послала ее Достоевскому. И вот, видишь, он находит ее хорошею и напечатает в своем журнале. Так вот сбылась-таки моя заветная мечта. Теперь я русская писательница! – почти прокричала она в порыве неудержимого восторга.
Чтобы понять, что значило для нас это слово «писательница», надо вспомнить, что мы жили в деревенской глуши, вдали от всякого, даже слабого, намека на литературную жизнь. У нас в семье много читали и выписывали книг новых. К каждой книжке, к каждому печатному слову не только мы, но и все наши окружающие относились как к чему-то приходящему к нам издалека, из какого-то неведомого, чуждого и не имеющего с нами ничего общего мира. Как ни странно это может показаться, однако факт, что до тех пор ни сестре, ни мне не приходилось даже видеть ни одного человека, который бы напечатал хоть единую строку…
И вдруг теперь сестра моя – писательница! Я не находила слов выразить ей мой восторг и удивление; я только бросилась ей на шею, и мы долго и нежничали, и смеялись, и говорили всякий вздор от радости. Никому из остальных домашних сестра не решалась рассказать о своем торжестве; она знала, что все, даже наша мать, испугаются и все расскажут отцу. В глазах же отца этот ее поступок, что она без спросу написала Достоевскому и отдала себя ему на суд и посмеяние, показался бы страшным преступлением.