Страница 13 из 90
Вечны сии вопросы. Мучили они Петра. Всесилен ли Бог христиан? Единосущ ли он, как утверждают служители его и священные книги? Опасные вопросы, кощунственные. Но ему, повелителю многих земель и народов, дозволено ими задаться... Право-то у него есть, да только ответа нет. Молчат небеса, молчат, боясь гнева Божьего, служители его, мудрецы и пророки...
Вздохнул Пётр и к делам возвратился. Сказал Макарову, молча дожидавшемуся повеления:
— Пиши указ войскам нашим в Польше и Великом княжестве Литовском. Объявляем-де всем, кому о том ведать надлежит, особливо господам генералам и офицерам и прочим команду имеющим, равно и солдатам, дабы опричь потребного провианту и фуража иных никаких поборов не брать и не вымогать под опасением суда и жестокого наказания...
Пётр перестал вышагивать и опустился в кресло.
— Конца сей писанине нет, хватит на сегодня, — объявил он. — Который час сидим — проголодался я. — И Пётр взял колоколец и позвонил. Вбежавшему денщику сказал: — Пущай на стол накроют, да поболе еды подадут. Катерина где, Алексеевна? Зови сюда.
Пётр ел много и жадно — мог есть во всякую минуту. Равно и пить. Подзадоривал Макарова, отличавшегося умеренностью: какой-де мужик! Аппетит должен быть ко всему: к еде, питью, к бабе — и во всякое время. Коли утроба здорова, здоров и дух.
Среди таких царёвых сентенций вошла Катерина. Глядела она несмело: рабочие часы для неё запретны, и она даже на зов являлась с опаской.
— Катеринушка! — обрадовался Пётр. — Посиди с нами, потрапезничай.
Макаров был свой, дружка, царь его не стеснялся. Притянул Катерину к себе, поцеловал в губы. И, как видно, разгорячился. Поспешно доел, сказал Макарову:
— Ты езжай себе, Алексей. Мы с тобой ныне много переворошили. А я обычай соблюду — на боковую. — И он снова обнял Екатерину.
Макаров согнулся в поклоне и выкатился из дверей. Последнее, что он увидел, — Катерину, повисшую на шее царя, и его длинные руки, обвившие её талию...
А потом, выспавшийся и ублаготворённый, Пётр отправился в токарню. Запах дерева действовал умиротворяюще. Мысль текла ровно и ясно вслед за стружкой, вытекавшей из-под резца. Мало-помалу в голове царя складывался образ. Сначала образ деревянной вазы, а уж потом, когда она стала проявляться, образ тех бумаг, которые ему предстояло сочинить.
У всякой бумаги, сочинённой человеком, пусть она и не из ряда изящной словесности, есть свой строй и свой образ. Он постепенно складывается, когда человек приступает к писанию. Неряшливый, многословный, безмысленный либо подтянутый, строгий, требовательный: как бы капитан в штормовом море средь своей команды, где нельзя молвить пустого, неверного слова.
Ручная работа подгоняла мысль, а резец, казалось, обтачивал и её. Мысль принимала форму. Фраза ложилась к фразе, складываясь в предложение. А станок жужжал, нога Петра неустанно нажимала на педаль, стружка бежала и бежала. Провёл в токарне три отрадных часа. А спать лёг рано — натешился.
Катерина умела быть незаметной, ненавязчивой, понятливой и тихой как мышь. Она старалась оберечь покой своего господина. Понимала: сохранить себя в нынешнем да и в будущем ей удастся, если она станет нести своё счастье как полную до краёв чашу — с величайшей осторожностью. Она научилась упреждать любое желание своего повелителя — наука не из простых. Ибо царь Пётр был человек необыкновенный. Угождать необыкновенному человеку, быть лёгкой для него, дарить его одной только радостью — таков её удел.
Рано лёг — рано встал. Никого не тревожа, прошёл в кабинет, очинил перьев и стал писать то, что обдумал накануне в токарне.
Указ о повиновении всем распоряжениям Сената, указ самому Сенату. С ожесточением ткнул перо в чернильницу, полетели брызги, перо смялось, и он бросил его под стол.
Взял другое перо, и мысли потекли ровней. Сенат оставался за него, стало быть, ему следовало быть на уровне государя. То есть суд иметь нелицемерный и неправедных судей наказывать отнятием чести, а то и всего имения, тож и ябедникам последует. Отставить во всем государстве расходы излишние, напрасные. Денег как возможно больше обирать, понеже деньги суть артерия войны — полюбившийся ему образ. Собрать молодых дворян в офицеры, а наипаче тех, которые укрываются, сыскать... Предписывалось персидский торг умножить.
Кабы чего не забыть. Походил по кабинету, пощипал короткие усики, вспомнил и приписал: «Учинить фискалов во фсяких делах, а как быть им, пришлётца известие».
Давно затеивал фискалов, да всё как-то руки не доходили. А меж тем указы царские не исполняются, нерадение множится, а смотреть и предотвращать сие некому. Испытал облегчение: легло на бумагу, теперь Сенат о том порадеет.
В шесть утра явились мужи государственные. Он вручил им свои бумаги, потрактовал несколько и велел всё довести до кондиции. И, ощутив облегчение, отправился снова в токарню — доделать то, что не успел доточить вчера.
Успокаивающе журчал станок, вилась стружка, и в лад с нею вились, множились мысли. Деньги, деньги, деньги — вот что заботило его более всего. Для того чтобы напитать несытое брюхо войны, войны на два фронта, надобилось много денег. Соль — деньги, притом немалые, ремесла — деньги, торговля — деньги... Божьих слуг потрясти не худо бы: у них мошна набита, притом более от жадности, а всего менее от нужды. А ещё нужны России новые люди, кои могли бы влить свежину в её закостеневшие артерии. Отчего бы не иноземцы? У них иной взгляд на жизнь, иной склад ума, иной кругозор.
Пётр охотно привлекал новых энергичных людей, не глядя, какого они роду-племени. И окружал его ныне разноплеменный народ, сошлись в царской службе Запад с Востоком. Вот Владиславич-Рагузинский, серб, потомок княжеского рода из Рагузы — славянского Дубровника. В Турции живал, обычай тамошний знает, давал дельные советы послу в Царыраде Петру Андреевичу Толстому. Исправно служил в Посольском приказе, и был казне прибыток от его торговых дел. Ныне будет состоять при нём в походе на турка. А вот Бекович-Черкасский, крещёный кабардинский князь. Вице-канцлер Шафиров — крещёный еврей, Антон Девьер, его соплеменник из Португалии, стал генералом в русской службе, шотландец Брюс — генерал-фельдцейхмейстер, главноначальствующий в артиллерии...
Он сложил инструмент, стал растирать ногу: прошла по ней судорога. Бросил прощальный взгляд на токарный станок. Увы, теперь свидание с ним откладывается надолго. Бог весть когда закончится эта нежданная нежеланная война с турком.
Министры и новоизбранные сенаторы покорно дожидались его возвращения. Воззрились на него в ожидании царёва напутного слова.
— Господа Сенат! — воззвал Пётр. — За отлучкою моей станете вы править в государстве. Указы вам на сей случай сочинены. Токмо не по единому слову указов, а по сердечной праведности вашей надлежит вам действовать. Главное же по отъезде моём нелицемерно трудиться о денежном сборе, понеже деньги, как писал я в указе, суть главная артерия войны, и без оных последует разбитие войск наших за недостатком оружия, амуниции и разных припасов...
От господ сенаторов речь держал граф Мусин-Пушкин.
— Ваше царское величество пусть не сумлевается — порядок в государстве будем содержать всенепременно я указам ревнительно следовать.
Граф говорил долго и витиевато: среди господ сенаторов он был главным златоустом. Пётр слушал его вполуха. Время утекало меж пальцев, и царь не мог его удержать. То время, которое паче оружия служит иной раз победе либо поражению.
Он бесцеремонно прервал очередного оратора: им был князь-кесарь Фёдор Юрьевич Ромодановский по прозванию «монстра».
— Сир, довольно языком молоть. Недосуг — война кличет, ехать надобно.
Пётр раздувался от нетерпения. Как-то вдруг открылись ему все потери и протори. Он приказал собираться по-быстрому, ибо ожидать никого более не станет.
Много народу в свите, чрезмерно много. А что поделаешь? Огромный выходил обоз. Близ двух тысяч карет, поставленных на полозья, возков, саней. Да ещё конного народу полтора полка. Не только люди военные да чиновные, походные канцелярии, но и жёны офицерские да генеральские, иные с детушками, а с ними слуги да холопья, повара да мундшенки...