Страница 55 из 82
— Вот, говорит, чучел-то нам каких, Сашенька, навезли!
И пошла, и пошла… А Сашенька, старшая-то, останавливает ее:
— Полно тебе, говорит, Леночка, без пути смеяться! Они ведь, говорит (на нас указывает), еще не одеты как следует, только что из деревни.
Ну, та будто унялась, присмирела будто…
— Вы уж извините меня, — говорит (нам-то!), а сама, вижу, еле-еле только стерпеть может, чтоб не прыснуть, значит. — Тебя, говорит, как, девушка, зовут?
— Настей, мол, барошня.
— Ну, право же, говорит, Настя, пресмешное у тебя платье — модное, слышь, уж шибко… (выдумала же ведь вот что сказать!). Ей-богу, не могу!.. — говорит…
И опять засмеялась, да звонко таково, слышь. Только, могу тебе сказать, государь мой, барошни оне были добрые; а смеялась над нами младшая-то, надо быть, от ребячества своего. Это уж я опосля разобрала, как поогляделась малехонько на новом-то месте. Спервоначалу у нас, слышь ты, все хорошо шло; только барин-от на меня нет-нет да и поглядит как-то таково нехорошо, что я уж и не знаю! Вот, государь ты мой, раз и посылает он моего Филипку в Москву, на неделю будто бы, слышь ты, за покупками разными, будь он окаянный!
Филиппушка мой и поехал; как барской воле прекословить станешь? Ладно, уехал. А в тот самый день-от бароня наша с барошнями на бал поехали; к вечеру это было. Я, слышь ты, сижу это в кухне, скучно мне таково стало — плачу… Барин наш вдруг и приходит; заглянул в кухню — ушел. Погодя опять пришел, опять заглянул в дверь…
— Ты, говорит, Настя, чего там делаешь?
— Ничего, мол, барин; сижу.
— Поди-ко, говорит, постелю мне лучше постели…
Чего, думаю, ему так рано спать захотелось? Пошла. Прихожу я это к нему в кабинет, стала постель постилать, он и приходит. Подошел, да вдруг и обнял меня. Просто я так со стыда и сгорела!
— Что вы это, барин! — говорю, а у самой руки дрожат.
— Да ничего, не бойся, говорит, вишь какая ты славная у меня, словно ягодка спелая!
И полез, злодей, в губы целоваться ко мне… вот те Христос! А я его взяла, да руками-то и отсторонила от себя…
— Отойдите, мол, лучше, барин, от греха…
Сама вся уж, слышь ты, дрожу. Нет! Он-таки свое: пристает да пристает! Взял меня вдруг, да и повалил на диван-от…
— Спесивая уж, говорит, ты, ягодка, больно!
Как он это мне сказал да на диван-от меня повалил, я уж и не знаю, что со мной доспелось такое: так вот вся внутренность и заходила во мне! Я взяла, да оплеуху и зарядила ему что мочи было. Зарядила, государь мой; это я как перед Богом говорю, что уж зарядила! Сама драла скорее на кухню; забралась в угол да и сижу плачу… Погодя он опять, окаянный, приходит, сердитый такой, записка в руке.
— Где, говорит, Настасья? — у повара Степана, слышь ты, спросил.
— Да вон в углу, мол… плачет.
— Ладно! — говорит. — Ты, Степан, возьми, мол, эту записку да отведи ее с ней к частному приставу в полицию… Слышишь?
— Слушаю, мол.
Привели меня к частному. Вышел он, посмотрел на меня…
— Нагрезила, мол, видно, сударыня?
Я молчу. Он записку прочитал…
— Барин, мол, твой вот чего мне пишет: просит, чтоб я тебя на ночь в темную запер, а завтра поутру попотчевал хорошенько березками… Умней, мол, будешь, не станешь вперед грубить барину… Посадить вот ее!
Я ему в ноги; заплакала…
— Простите уж, говорю, в первый и в последний раз!
А рассказать, как все дело было, — не могу; это стыд нашел на меня втупоре, что вот, кажется, лучше бы живьем провалилась на месте, только это бы не рассказывать!
— Слышал я уж это, говорит, матушка, не от одной тебя! Запереть, мол, ее!
Так я и промолчала. Заперли меня в темную. Духота там, вонь такая, что не приведи Господи! Натерпелась я в эту ночь всякого горя, государь мой! Как только вспомню, что завтра, — меня в лихорадку. Думала я это, думала… всю ноченьку напролет думала, да к утру и надумалась… Как проснулись это все в полиции, то я и говорю ундер-офицеру, окошечко там такое узенькое было, так через него, слышь:
— Сходи, мол, Господин служивый, к своему частному да скажи ему, что мне беспременно надо сейчас с ним повидаться.
Тот и пошел, слышь ты; добрая, знать, душа была… Позвали меня к частному.
— Чего тебе там, спрашивает, али нетерпение такое большое? Успеешь, мол, еще отведать березовой-то кашки, рано уж шибко проголодалась!
— Я, мол, ваше благородие, не за этим вас спрашивала…
— Так за чем же? — говорит.
— Везите, мол, меня сейчас к губернатору, а то опосле чтоб отвечать не стали: мне, мол, ему нужно важную тайну открыть…
Частный-от так на меня и уставился.
— Да ты, говорит, девка, в своем ли уме?
— В своем, мол, в девичьем…
— Ты, говорит, подумай прежде: это ведь дело не шуточное!
— Чего, говорю, тут думать? Думано! Знаю, мол, что не шуточное дело, за этим и пришла!
— Ну, коли так, говорит, так постой…
Стал он это по горнице своей расхаживать взад-вперед: ходил, ходил — сел. Посидел малехонько — ушел куда-то.
Погодя выходит он это ко мне в мундире, при шпаге, как есть во всей форме ихней…
— Нечего делать, говорит, поедем.
К губернатору, слышь ты, поехали. Частный-от спервоначалу сам к нему пошел, а мне обождать велел. Ждала я, ждала — насилу дождалась. Высунулся он из дверей, рукой мне машет.
— Иди, мол, к его превосходительству.
Оробела я шибко, одначе вошла. Губернатор-от так прямо сам и подошел ко мне, только строго таково взглянул, слышь.
— Чего же, говорит, ты мне, голубушка, скажешь?
— Я, мол, ваше превосходительство, при их благородии (на частного ему показала) ничего не могу сказать.
— Выйдите на минуточку… — частному говорит.
Частный вышел.
— Ну, говорит, рассказывай тепериче, голубушка.
— Моя речь, мол, ваше превосходительство, коротка будет…
— Нужды нет, говорит, все равно рассказывай…
— Меня, говорю, вчера мой барин в часть посадил да еще выстегать велел сегодня; а вины, мол, за мной никакой не было, окроме того, что они сами…
— А кто, говорит, твой барин?
— Почмейстер здешний, говорю.
А губернатор-от приходился кто-то сродственником нашему-то барину. Ногами, слышь ты, он на меня затопал, как я почмейстера-то назвала…
— Так ты, говорит, только за этим-то меня и обеспокоила? А? Да как ты смела, кричит, а? Ах ты… такая-сякая!
Извини уж, государь мой: стыдно тепериче и впотьмах-то сказать, как он меня втупоре всячески обозвал… Одначе я приободрилась, как он ногами-то затопал…
— Так и смела, говорю, потому, если меня выстегают, я чего-нибудь сделаю…
— Чего, говорит, ты можешь сделать?
Ревет, слышь ты, одно слово, ревет.
— Мало ли, мол, чего, ваше превосходительство, могу сделать!
— А! — захайлал. — Так ты еще вон с чем ко мне пришла…
Скверно таково опять выругался.
— Господин частный! — ревет. — Господин! Пожалуйте сюда…
Вошел частный: бледный такой из себя сделался, оробел, чадо быть. Губернатор-от, слышь ты, и на него прикрикнул.
— Чего, говорит, вы меня всякими пустяками беспокоите! А? Извольте, мол, сейчас домой ехать, да чтоб вперед у меня этого не было! А ее, говорит (на меня показал), выпороть.
Поклонился он это нам, да низко таково, и хотел уйти, а я ему вслед-от:
— Попомните же это, говорю, ваше превосходительство, что если какой грех случится, на вашей душе будет.
— Хорошо, хорошо, голубушка! — говорит, и ушел.
Повез меня частный сызнова в полицию, всю дорогу ругался: опять меня в темную, слышь ты, заперли… Сижу я это, а уж час двенадцатый на дворе… Слышу: шум в десятской, народу много… Посмотрела в окошечко: розги принесли, лавку середь полу поставили… Кличут меня, дверь мне отперли… Не могу я, слышь ты, идти: отнялись просто ноженьки… дрожу вся… Вывели меня, рабу Божию… Гляжу: частный пришел…
— Ну-ко, сударыня, говорит, изволь-ка ложиться…
Стою я как каменная: зубы, так те, слышь ты, словно на крещенском морозе, так вот один об другой и стучат!.. И всю-то меня бьет, бьет… Вот, государь ты мой, как послышала я это, и схватилась рученьками-то за голову… А частный-от тиран, и приметил это…