Борн

Мы с Борном оказались предоставлены самим себе. Борн тоже засиделся дома. Когда мне становилось известно, что Вика не будет несколько часов, я брала Борна с собой в коридоры, то и дело покрываясь мурашками от страха и напрягаясь из-за боли в медленно заживающих ранах.

В то время игра в сокрытие способности Борна разговаривать шла вовсю. Вик должен был узнать. Но поскольку я ни в чем не признавалась, а он не спрашивал, Борн превратился в секрет полишинеля, встрявший между нами, будто огромный клин. Я сделалась дерзкой, тем самым вынуждая Вика играть со мной в открытую. Мне казалось, что если он не откроется, наши отношения превратятся в одну сплошную ложь.

Не обращая внимания на мою телесную немощь, мы с Борном носились по сумрачным пыльным коридорам. Борн боялся налететь на стену и запутаться в собственных щупальцах и завывал сквозь смех: «Ты бежишь оооооочень быстро!» Или: «Почему это так веселооооо?» Я тоже принималась хохотать. Если бежишь просто так, а не потому, что должен, бег становится на удивление приятной штукой.

Наконец, мы повалились на пол у дальней стены. Я позволила Борну охотиться на ящериц и крыс, так что своеобычные жалобы на голод и предложения срочно перекусить поуменьшились, зато добавились многочисленные вопросы. Он вообще задавал их непрерывно, алча ответов.

– Пыль очень сухая. Почему пыль такая сухая? Не надо ли добавить воды для равновесия?

– Тогда получится грязь.

– Что такое грязь?

– Влажная земля.

– Я еще никогда не видел грязи.

– Да, не видел. Пока не видел.

Когда я показала ему фотографию ласки в одной старой энциклопедии, он ткнул в нее щупальцем и сказал:

– Ооооо! Длинномышь!

Это навело меня на мысль научить Борна читать, вот только он додумался до этого сам. Когда мы играли в прятки, я иногда обнаруживала его согнувшимся над грудой брошенных книг, а из его головы свисало щупальце с огоньком на конце.

Он с одинаковой охотой читал любые тексты, при этом его многочисленные глаза бегали туда-сюда по страницам книги, поставленным на пюпитр. Я очень сомневалась, что для чтения ему в самом деле требуются глаза или свет, однако делая что-либо, он любил подражать мне. Может быть, думал, что с его стороны будет невежливым читать в темноте, да еще и без глаз.

Правда заключалась в том, что я не знала, ни о чем он думает, ни каким образом, только отвечала на его бесконечные вопросы.

Как-то я показала ему «лабораторный» бассейн Вика. Я любила этот бассейн; наверное, это означало, что я любила и самого Вика. В потолке над бассейном имелся световой колодец, ведущий к самой вершине Балконных Утесов. Он так и оставался в крыше, Вик только замаскировал его с помощью своих обманок.

Когда солнце стояло в зените, свет падал в бассейн золотисто-зелеными волнами, как будто мох и лишайники, росшие наверху, смешиваясь с солнечными лучами, превращались во что-то совершенно новое. Свет этот переливался на живых нитях, с которыми работал Вик, и можно было видеть плавающие пылинки, случайного водяного жука или бабочку, а также парок над водой, завивающийся колечками, как побеги папоротника.

Следовало только привыкнуть к запаху химикатов, добавлявшему влажному воздуху пряную нотку. Не важно, чем они отдавали, сладостью или кислотой, их запах всегда был острым. По утрам Вику требовался свет, чтобы кормить свое густое, разбухающее и мерцающее варево и получить из него несколько жуков или еще что-нибудь. Наше дерьмо и моча также служили «пищей» бульону, но основной запах давали водоросли, торф и кое-какие реагенты. Я давно привыкла к нему и даже находила приятным.

В трясине бассейна извивались угреподобные твари, поверхность рассекали плавники невиданных рыб, чтобы снова уйти в глубину.

– Что такое плавательный бассейн? – спросил Борн.

– Это место, где люди… плавают.

– Но он полон отвратительных вещей! Отвратительные вещи живут в нем. Совершенно отвратительные. В самом деле отвратительные.

«Отвратительный» стало с недавних пор любимым словечком Борна, которое он вставлял повсеместно.

– Главное, не трогай все эти отвратительные вещи, даже если голоден, – я мягко вытащила его щупальце из воды, куда оно погрузилось уже на дюйм.

Я понятия не имела, какое действие окажут на него химикалии. Не хотелось мне, и чтобы Борн кормился Виковым сырьем, которое, чего доброго, могло бы ему прийтись по вкусу.

– Плавательный бассейн – это место, полное отвратительных вещей, в которых людям нравится плавать, – подвел итог Борн.

– В общем и целом, – хихикнула я. – В реальном мире ты их почти не встретишь.

И тут же пожалела о своих словах, которыми дала Борну понять, что мирок Балконных Утесов – не реальный. Что мы живем в пузыре времени и пространства, который в любую минуту лопнет.

Выводила я его и наружу, на балкон, но с этим было сложнее, поскольку Борну для его же безопасности требовалась маскировка. Я отыскала шляпку с цветочками и побуревшим от засохшей крови пулевым отверстием. Прибавила большие «фирменные» солнечные очки. Что до одежды, выбирать пришлось между синей простыней и черным вечерним платьем, которое я раскопала в полузасыпанной квартире. Оно было изъедено молью и сильно выцвело, сделавшись, скорее, темно-серым, но я предпочла платье: во-первых, мне все равно некуда было его надевать, а во-вторых, оно оказалось велико на несколько размеров.

Борн перестроил тело, чтобы выглядеть постройнее, втянул кое-как «живот», после чего облачился в свой смешной наряд. Тем не менее сидел он на нем довольно неплохо. Только потом я сообразила, что Борн скопировал очертания своего тела с моего, и передо мною оказалось грубое зеленокожее подобие меня самой.

Однако Борн посчитал, что образ незавершен.

– Как насчет обуви? – спросил он, и я пожалела, что недавно произнесла при нем пафосный спич о важности пары крепких ботинок.

– Обувь тебе ни к чему. Никто твои ноги не увидит, – ответила я, подумав про себя, что его вообще никто не увидит.

– Обувь требуется всем, – сказал Борн, процитировав меня. – Решительно всем. Ты не разуваешься, даже когда спишь.

Это было правдой. Я так и не смогла отвыкнуть от ночевок под открытым небом. Когда спишь в каком-нибудь опасном месте, никогда не снимаешь обувь, на случай если у тебя окажется всего несколько секунд, чтобы собрать свои шмотки и удрать.

Борн без дураков захотел получить обувь. Чтобы, так сказать, закончить ансамбль. Так что я дала ему запасную пару ботинок, ту, в которых ходила в город.

Он устроил целый спектакль, отращивая себе «ногоступы» и вытягивая руки, чтобы натянуть обувь. Его кожа приобрела оттенок, похожий на мой. Из отверстия на верхушке, прикрытого шляпой, донесся приглушенный голос:

– Можно идти.

Если Борна волновал наряд, то меня – его сходство с человеком.

– Нет, пока ты не сделаешь себе рот, – ответила я. – И вообще лицо.

– Ой-ей! – воскликнул он, совершенно упустивший это обстоятельство.

В те дни он использовал это «ой-ей» всегда, когда понимал, что совершил глупость. А может быть, еще пытался потихоньку вредничать, исследуя понятие «упрямство» в полевых, как говорится, условиях, причем делая это совершенно очаровательно.

Трансформация заняла какие-то секунды. Почти все его глаза исчезли, осталась всего одна пара в нужном месте, – и, конечно же, серые! – вырос нос, похожий на головку ящерицы, которую Борн слопал несколько часов назад, и возник рот с идиотской улыбкой. И вот, передо мной стояло это великолепие – со шляпой на голове. В черном вечернем платье. И в ботинках.

Он выглядел таким серьезным, что захотелось обнять его от умиления. Мне и в голову не приходило, какой подарок я ему сделала. Просто не понимала, какой еще метод маскировки можно было применить.

Мы вышли на балкон. Борн притворился, что не видит сквозь солнечные очки и снял их. Его рот раскрылся, изобразив искренне удивленное «О».