Страница 3 из 3
Щеки его были небриты, но пыльная щетина как бы остановилась в росте, и, если жена нависала со страшной бритвой, перед этим изведя его мажущим помазком, и принималась брить, по-женски не понимая хода волос и мучая подбритвенной болью, щетина все равно чисто не выбривалась и виднелась внутри морщин, ибо подсовывать язык и выпяливать щеку для удобства бритья он уже не умел, да и поцелуйный внучкин желток проник, наверно, сквозь кожу в рот, склеив изнутри и без того ввалившиеся щеки. От этого стало трудно дышать, и сделалось заметно, как воздух, который еще недавно довольно ловко втягивался, теперь идет в рот и нос неохотно, норовя увернуться и внутрь тела не попасть.
Возможно, поэтому, а возможно, потому, что, додумавшись, наконец, к а к поступить, чтобы, если ты - дерево, на тебя не вползли гусеницы, а остальные жизни, в том числе люди, на твой ствол не натыкались, он встал и медленно ушел из вечного своего жилья в трухлявом низу похожего на церковь дома. Уходил он, сопровождаемый музыкой, уже заладившей звучать изо всех комнатных углов. Из левого дальнего волокся долгий звук, точь-в-точь скрип медленно отворяемой двери, из правого шел звук дробный, похоже, быстрый, но для него звучавший медленней остановленного в пространстве сверлильного визга. В двух остальных углах порождались ноты, извлекаемые внучками: хотя неодинаковые, но громкие, схожие несовершенством и донимающие тщанием. Ни в какую мелодию, тем более в а р ш и н м а л а л а н, чего хотелось бы в своем жилье собиравшейся уходить Вере, сложиться все эти звуки не то что не могли, но и не намеревались.
Вера ступила на известную уже нам отвесную лесенку. Спускаться можно было или передом, но на каблуках такое трудно, или боком, но тогда платье на подгибаемой, остававшейся сверху ноге плюс подплательная комбинация сметали под подол сор со ступеней. Или - задом. Это было удобней всего, притом что располагались ступеньки как придется, и приходилось то укорачивать, то растягивать шаг, чтобы дотянуться до нужной. Но это всего лишь мысленные варианты, а Вера, не размышляя, сразу пошла задом - так ей было ловчей и так она сильнее ощущала запахи лестницы - нос при дальнем опускании ноги оказывался вровень с какой-нибудь ступенькой (рука при этом держалась за жердяное перило), и от ступеньки в Верины ноздри отшибался противогнидный керосин собственных ее волос (правда, на лестнице и так пахло керосинками). Заодно она видела в прозоры, не заколоченные меж ступенных тесин, трухлявую суть дома, да и сам факт растягивания бедер на длинном шагу был приятен, потому что ощущались ноги тела, а также само туловище, пахнувшее пудрой Л а н д ы ш е м и попрысканное К а р м е н о м.
Так преодолевала она незабываемую ту лесенку в девять ступенек, а комбинация с подолом креп-марокенового ее платья состязались то в высовывании друг из-под дружки, то в попеременном перекрывании.
На веранды иногда залетали воробьи и ласточки, но ласточки тут не гнездились, а просвистывали насквозь, срезая дорогу, чтоб не летать лишнее. Воробьи же склевывали помраченных керосиновой вонью древоточцев и жучков, выглянувших из шильных своих отверстий продышаться, а потом сидели вперемешку с прищепками на разлохмаченных бельевых веревках, протянутых от гвоздей на внутренних стенах веранды до какого-нибудь приросшего к земле дворового дерева или до углового верандного столба. Воробьи суетливо вертелись, звонко чмокали, ковырялись в напыженных своих грудках и гадили на верандные полы.
...О если бы хоть какой сел на какой из прутиков! Или если б на каждый село по воробью, и получилось бы десять птиц, и они бы свистели, и ни одна бы гусеница не заползла по стволу! Но она и так не заползет, если вырасти, не касаясь земли. Хорошо, что никто, кроме него, не догадывается об этом, а то сразу бы воспользовались...
Вера спустилась с верхнего марша и толкнула, избочась, фанерную дверь. Та, видно, вовсе скосилась и, чуточку проскребя, заклинила свой передний угол. Тогда, не поворачиваясь - ибо за площадкой по нижнему маршу тоже ловчей спускаться задом (там ступеньки будут реже), - Вера уперлась руками в стенки пенала и пхнула дверь молодым своим девкиным крупом. Дом затрясся, но дверь все равно не отлетела, а тяжело сдвинулась на чуть-чуть и как бы столкнула что-то на веранду. Разноголосица соседской музыки в этот момент вовсе пошла невпопад, а с веранды послышался хрип, заглушенный хрипотой двери. Вера протиснулась в получившуюся щель и, прижавшись к единственной стенке, чтоб заодно затолкать на место проползшую с натугой дверь, всем своим круглым лицом, всеми своими кумачными щеками, всеми бровями домиком и пустой над низковатым лбом трубкой прически заверещала.
Бельевая веревка, примотанная к толстому гвоздю, вколоченному в торец подплощадочной балки, тянулась теперь почему-то вверх, где уходила под стропило наклонного ската, а затем отвесно переламывалась вниз, и на ней, подвешенный за шею, шаркая ногами по воробьиным отметинам, качался старик. Он воздевал руки и топырил пальцы. Всполошенные воробьи летали по веранде, и один даже метнулся посидеть на пальце стариковской руки, но, поняв ее содрогание, бросился улетать, причем неодно-кратно оглядывался.
Когда медленный Верин вопль достиг нижнего жилья, оттуда выскочили медленные люди и на старике повисли. На самом деле они не повисли, а как бы еще больше стали превращать его в отъединенное от земли дерево. Но все было теперь непоправимо испорчено, потому что, требуя чего-то от Веры, кричали не птицы, а они. Вера выдрала поганую дверь настежь, чем закрыла от нас то, на что мы глядели бы не отрываясь, и на четвереньках побежала вверх, то есть руки ее, не касаясь перил, опирались на предстоящие ногам ступени. Очутившись в кухне, она торопливо оглядела стены, схватила хлебный нож и, не переставая визжать, воткнула его в серую буханку, словно бы готовя для высшего намерения трапезы. Бывший после недавней еды липким нож как мог очистился, оставив в мякише еще одну бурую скважину. Заодно Вера вытерла о хлеб и свою ладонь, которой, взбегая на четвереньках, раздавила вялую гусеницу, пришедшую на ступеньку, едва Верино жилье опустело...
С ножом в руке, другою держась за перильце, спускалась Вера спешно и боком. От этого она мела подолом ступени и, промахнув протянутой ногой одну, больно и по-особенному ощутимо ударилась лоном о туфельный задник второй, согнутой под подолом ноги.
Поворотясь на площадке, она совершила то, о чем медленно умоляли соседи - махнула ножом по уходившей под стропило веревке или, как ей самой показалось, по воздуху. Тело внизу тихо сползло в слабые руки домочадцев, а Вера увидела в воздухе брызнувшую после удара ножом по веревке - кровь.
Впредь она станет разглядывать не только стены, но и воздух.
Тело старика лежало на ложе его и продолжало собой подоконник. И когда открывало глаза и дышало, домочадцы, не производя теперь никакой музыки, кроме гармонического и медленного рыдания, начинали к лежащему движение. Ползла жена его и дочь его, и муж дочери его, и обе дочери дочери его, а где-то по закоулкам торопился к ним всем доктор Инберг, о котором и о том, как его дочке выжгло глаз паровозной искрой, когда-нибудь в другой раз.
И если сейчас мне, для которого время поспешает все быстрей, а всякое движение все более утрачивает живость, приглядеться к запыхавшемуся доктору Инбергу, то сочту я, что он слишком тихо движется по тем улицам и закоулкам, страшно неторопливо приближается к тамошним обстоятельствам, где на стенах сидят тараканы, красится цветными карандашами странная девушка Вера, не переводятся омерзительные гусеницы, а старый человек - соседский дедушка все еще хочет стать, хочет старенький стать деревом.