Страница 2 из 95
И глубокий шрам у виска теперь не так уж глубок. А может она просто смирилась, привыкла.
Иногда он прихрамывал, особенно когда уставал. Но если не брать во внимание хромоту и шрам, не осталось никаких напоминаний о случившемся в прошлом. Хотя никаких напоминаний ей и не требуется. Такое не забывается.
Она почти потеряла его тогда.
А в награду они обрели себя здесь. В деревне, где бывает уютно даже в самый серый день.
Рейн-Мари, конечно, знала, ещё тогда, когда они только купили дом и ещё не успели распаковывать вещи, что обязательно наступит день, когда Арману захочется, и даже будет необходимо, вернуться к работе. Единственный вопрос — что дальше? Что именно инспектор Арман Гамаш, бывший глава самого крупного убойного отдела в стране, выберет для себя в качестве работы?
На него обрушился шквал предложений. В кабинете высились горы конвертов с пометкой “секретно”. Он провёл массу встреч — с главами крупных корпораций, с представителями политических партий, желающими заполучить его, с полицейскими структурами, национальными и зарубежными. Неброские автомобили тормозили возле их дощатого белого крыльца, неброско одетые мужчины и женщины стучали в их дверь. Сидели в их гостиной, рассуждая “что же дальше”.
Арман вежливо выслушивал, часто предлагал обед или ужин, ночлег, если бывало поздно. Но никому ничего не обещал.
Рейн-Мари успела найти работу своей мечты, после того, как покинула пост главного библиотекаря в национальной Библиотеке и Архиве Квебека. Она добровольно вызвалась разобрать годами копившиеся пожертвования в фонд регионального исторического общества.
Подобную должность её бывшие коллеги, несомненно, признали бы ступенью вниз по карьерной лестнице. Но Рейн-Мари больше не интересовали ступени. Она находилась там, где ей хотелось находиться. Больше никаких ступеней, она остановилась. В Трёх Соснах Рейн-Мари обрела дом. Как когда-то обрела его в Армане. А теперь, разбирая богатую и совершенно неорганизованную коллекцию документов, мебели, одежды и безделушек, завещанных историческому обществу, она нашла и творческое пристанище.
Каждый день Рейн-Мари проводила, исследуя бесчисленные коробки с сокровищами, словно подарки на Рождество.
И наступил момент, когда, после много численных дискуссий между ними, Арман принял решение сделать свой следующий шаг.
Несколько недель спустя, пока она продиралась сквозь груды писем и старых документов, он просматривал свои папки, изучал секретные отчёты, диаграммы, биографии. Так они и сидели друг напротив друга в своей уютной гостиной, каждый в окружении своих коробок, в камине потрескивали поленья, варился кофе, поздняя осень превращалась в раннюю зиму.
И, пока Рейн-Мари открывала мир, Арман, в некотором смысле, совершал противоположное. Он срезал, спиливал, снимал стружку, избавляясь от мёртвой древесины, ненужной, непригодной. От гнилья. Пока в руках у него не осталось нечто, отточенное до остроты. Копьё его собственного изготовления. Оно было ему необходимо. Чтобы не возникло никаких сомнений в том, кто отвечает за всё, у кого в руках власть. А также в том, что он не преминет воспользоваться этой властью.
Он уже почти у цели, понимала она. Но, кажется, возникло некоторое препятствие.
И сейчас они смотрели на это самое препятствие, невинно лежащее на столе бистро, рядом с крошками от круассанов.
Арман открыл было рот, чтобы рассказать о чём-то, но передумал и раздраженно выдохнул:
— Есть что-то в этом файле, что меня беспокоит, но я не могу понять, что именно.
Рейн-Мари открыла папку и стала читать. Много времени это не заняло. Через несколько минут она закрыла досье, положив ладонь на обложку, словно мать на грудь больного ребёнка. Убедиться, что сердце всё ещё бьётся.
— Она та ещё штучка, что есть то есть, — Рейн-Мари взглянула на красную точку в углу. — Ты отказал ей, я вижу.
Арман воздел руки, предпочитая не комментировать.
— Ты передумал и решил принять её? — спросила Рейн-Мари. — Даже если правда, что она владеет греческом и латынью, это мало поможет ей в работе. Мёртвые языки, знаешь ли. Кроме того, она может оказаться искусной лгуньей.
— Верно, — согласился Арман. — Но уж если врать, то зачем на такие темы? Странный выбор вымышленных талантов.
— Она не потянет, — продолжила Рейн-Мари. — Её школьные оценки ужасны. Я понимаю, выбор труден. Но есть множество других кандидатов, заслуживающих большего внимания.
Тут подоспел их завтрак, и Арман опустил папку на сосновый пол рядом с Анри.
— Ты даже не представляешь, сколько раз я менял цвет этой точки, — сказал он, улыбаясь. — Красный, зеленый. Зеленый, красный.
Рейн-Мари принялась за омлет. Над тарелкой зависла тонкая длинная нить расплавленного бри, и Рейн-Мари подняла вилку выше, чтобы узнать, насколько ещё нитка сыра сможет вытянуться.
По всему выходило, что длины руки не хватит.
Арман улыбнулся, и, покачав головой, разорвал нить пальцами.
— Мадам, я освободил вас.
— От сырных оков. Благодарю вас, добрый сэр. Но боюсь, что сырная привязанность простирается гораздо глубже.
Оба засмеялись.
— Думаешь, это из-за её имени? — вернулась к разговору Рейн-Мари. Редко её муж проявлял подобную нерешительность, хотя и подходил к принятию решений очень серьёзно. Его выбор определит судьбу людей вплоть до самого конца их жизни.
— Амелия? — нахмурился Арман. — Я думал об этом. Но в данном случае с моей стороны какая-то неадекватная реакция, тебе не кажется? Матери нет почти пятьдесят лет. За это время мне встречались и другие Амелии…
— Не очень много.
— Non, c’est vrai. Но встречались же. И хотя имя всегда будет мне напоминать о матери, по факту я не думал о ней как об Амелии. Она была для меня Maman.
Конечно, он был прав. И он совершенно не стеснялся в своем почтенном возрасте говорить о “мамочке”. Рейн-Мари понимала, что речь идёт о последнем разе, когда он видел родителей. Ему тогда исполнилось всего девять. Родители были для мальчика не Онорэ и Амелией, а папой и мамой. Они отправились на ужин с друзьями. Он ждал их возвращения и поцелуя на ночь.
— Может быть, дело в имени, — сказал Арман.
— Но у тебя есть сомнения? Ты думаешь, тут что-то ещё?
— О, Боже! — простонал Оливье, подошедший проверить, как у них дела. Сейчас он смотрел в окно. — Я к этому не готов.
— К этому нельзя приготовиться, — согласилась Рейн-Мари, проследив за его взглядом на заснеженный белый деревенский луг. — Думаешь, что готов, но это всякий раз становится неприятным сюрпризом.
— И приходит всё раньше и раньше, — добавил Арман.
— Вот именно. И с каждым разом всё ужаснее, — заметил Оливье.
— Но есть в этом и своя красота, — проговорил Арман.
Оливье бросил на него осуждающий взгляд.
— Красота? Ты шутишь, что ли? — уточнил он.
— Нет, я серьезно. Но, конечно, от этого со временем устаёшь, — ответил Арман.
— Уж мне-то не рассказывай, — согласился Оливье.
— Наскучивает быстро, — добавила Рейн-Мари.
— Наскучивает? — насторожился Оливье.
— Но тут всё исправят хорошие шины, — уверила его Рейн-Мари.
Оливье медленно поставил пустую корзинку из-под круассанов на стол.
— Да о чём вы толкуете?!
— О зиме, конечно, — ответила Рейн-Мари. — О первом снеге.
— А ты о чём? — поинтересовался Арман.
— О Рут! — ответил Оливье, показав им в окно на приближающуюся к бистро пожилую женщину с тростью в руке и уткой, ковыляющей следом. Старую, холодную и злющую, как зима.
Войдя в бистро, та окинула взглядом зал.
— Да, — вздохнул Оливье. — Хорошие шины могут решить эту проблему.
— Педик, — буркнула Рут, прохромав мимо него.
— Ведьма, — ответил в её же манере Оливье, и они проводили взглядом старую поэтессу, занявшую обычное место возле камина. Рут открыла деревянную коробку из-под одеял, служащую кофейным столиком, и вынула оттуда кипу бумаги.
— Она помогает мне разобрать хлам, который мы нашли в стенах здания, когда перестраивались, — пояснил Оливье. — Помнишь?