Выбор чести

…Весь раунд я просто стоял в углу как совсем недавно британец, послушно позволяя делать ему из себя отбивную. Но не упал. Еще три раунда я немного двигался. Он тоже немного двигался, мы обменивались короткими ударами, иногда даже точными… но обострять были просто неспособны. И вот конец боя.

Меня, шатающегося, вывели в центр ринга. Это был самый тяжелый мой бой, и я его проиграл, проиграл, несмотря ни на что. Я знал это и лишь пытался виновато улыбаться вдребезги разбитым лицом.

Рефери выкрикнул что-то непонятное и… поднял руки обоих боксеров. Ничья!!!

…Конечно, это была политика: никто не хотел конфликта между союзниками, который мог породить этот поединок. Британец что-то одобряющее шепнул мне, но я его не понял, лишь устало кивнул в ответ.

Когда я проходил сквозь ряды ликующих сослуживцев, они аплодировали стоя, бешено выкрикивая мое имя и мою национальность. Да, я русский, спасибо, ребята, что напоминаете… В конце меня ждали унтера моего взвода. Вперед вышел командир отделения и молча протянул мне четыре увольнительные.

Дома мои женщины чуть с ума не сошли, увидев мое лицо. Когда с меня сняли рубаху, маме чуть ли не стало плохо. Насилу успокоили.

Узнав подробности схватки, очень удивилась Дуниша. После того как я на ее глазах в пух и прах разбил трех марокканцев, ей было как-то странно видеть меня в таком состоянии. Ну, ничего. Для меня главным были эти моменты истинного, домашнего счастья. Только служившие на казарменном положении поймут, что такое домашнее увольнение. Да еще и на целых четыре дня!

…Отношения с курсантами изменились в корне. И дело было не только в ставшем уже легендой поединке. Когда я вновь вернулся в казарму, мы поговорили с унтерами по душам. Как оказалось, для них не было секретом мое участие в войне в Испании, так же как и выбор стороны, за которую я воевал.

Так вот, несмотря на то, что политики Франции во многом шли на поводу у англичан, понуждавших закрыть глаза на помощь франкистам и требующих не оказывать ее республиканцам, большинство французов (особенно в военной среде) симпатизировало последним. И в первую очередь как раз потому, что франкистам помогали итальянцы и немцы – потенциальные враги. Отрицательное отношение ко мне было вызвано именно этим, но никто не захотел со мной просто поговорить о недавних событиях моей жизни. Что же, хоть после турнира заговорили!

История моей семьи, рассказ о дроздовцах и их идеалах (про Марсель я разумно промолчал), а также подробности моего боевого пути произвели на французов сильное впечатление. Достаточно сказать, что командир отделения стал обращаться ко мне на «вы», а в коллективе за мной закрепилась «должность» третейского судьи. Да к тому же я совершенно забыл про наряды.

…Многое в артиллерийской школе было мне в новинку. Мирная армия предстала с той стороны, которой я раньше не знал: те же наряды, помешанность командиров на чистоте помещений, внутренняя обостренность отношений в коллективе, жизнь по строгому распорядку… Воровство. Бывало и такое, хотя «крыс» наказывали жестко. Очень ценились увольнения, которые нужно было заработать не только отсутствием недочетов по учебе, но и личной успеваемостью. А командиры к тому же мотивировали нас «помогать» товарищам, «отбивая» увольнения всему взводу за плохую оценку хоть одного бойца.

Учеба же мне нравилась и была безумно интересна – будущих французских артиллеристов готовили на совесть.

Началом нашей подготовки стали занятия по определению расстояния до цели. К слову, после Испании у меня и так развился отличный глазомер, я действительно был одним из лучших курсантов, но некоторые вещи были и мне в новинку. Если определять расстояние по звуку, вспышке выстрела в ночи, отрезкам местности, ну, или при помощи большого пальца правой руки я умел, то работы с тем же биноклем, определения с его помощью отклонения разрыва от цели я не знал.

Нас учили грамотно определять по характерным признакам замаскированные цели: дзоты, командные и наблюдательные пункты, вражеские батареи; по струям дыма – расположение минометных расчетов. Учили правильно указывать цель расчету и грамотно выбирать точку наводки, учили тонкостям правильной установки и чтения угломера панорамы.

До начала боевых стрельб мы до автоматизма оттачивали навык правильной горизонтальной наводки орудий, и вертикальной – минометов. Соответственно на первых настоящих стрельбах мы били по неподвижным мишеням, учились брать их в «вилку». Чуть поднаторев в данном направлении, мы перешли к самой важной части нашего обучения – стрельбе по движущимся целям. В первую очередь это могли быть танки (самый страшный наш противник) и броневики противника. Неплохо наловчившись бить неподвижные мишени, курсанты вполне сносно научились брать фигуры упреждения и поражать цели, двигающиеся под углом или боком к орудию. Кроме того, мы научились верно определять расстояние при любой температуре воздуха.

Однако обучение в артиллерийской школе вызывало у меня двоякие чувства.

С одной стороны, наученные горьким опытом Великой войны французы полностью избавились от лишнего щегольства и бравады. Давно была забыта «теория решительного натиска», согласно которой отвергались создания любых фортификационных сооружений, и артиллеристы вели бой с открытых позиций. Канула в Лету яркая, разноцветная форма, которая должна была возбуждать боевой дух солдат (на деле она значительно облегчала труд стрелков противника). А сами пехотинцы больше не ходили в атаку в полный рост, в плотных шеренгах, которые начисто выкашивал артиллерийский и пулеметный огонь врага.

Сегодня школа готовила профессиональных военных. Солидный теоретический курс давал по-настоящему академические знания; необходимые нам формулы и функции, а также табличные значения вытесняли из головы все посторонние мысли. Разбуженный ночью курсант был способен с ходу выдать радиус разлета осколков, фугасное действие или значение бронепробиваемости тех или иных типов снарядов.

Практические занятия проводились регулярно. По числу боевых стрельб, проведенных с курсантами, школа выходила на одно из первых мест в мире! Не случайно для ее выпускников попадание с 800 метров из противотанковой пушки Гочкинса (нашего основного противотанкового орудия) в мишень размером 80 на 80 сантиметров было средним результатом!

Кроме того, очень большое внимание уделялось искусству фортификации: преподаватели, зачастую являющиеся ветеранами-фронтовиками, азартно зарывали нас в землю по самую макушку, доказывая важность своевременной подготовки позиции. Мы столь же азартно ругались сквозь зубы самыми последними словами, но каждый курсант в душе осознавал необходимость и такого учения.

Помимо непосредственно фортификации и огневой подготовки, большое внимание уделялось маскировке и тактике ведения боя – в том числе подготовке засад.

Оставшееся время было разделено между прочими дисциплинами, среди которых на первое место выходила проклятая всеми курсантами шагистика. Причем, как мне кажется, проклинали ее не только во Франции…

Стандартной подготовке пехотинца (стрельбе из винтовок и личного оружия, метанию гранат, штыковому бою) было выделено незначительное количество времени. И само обучение было, мягко говоря, посредственным. Но на это имелись объективные причины: во-первых, задача артиллериста заключается во владении орудием, а не винтовкой; во-вторых, курсанты априори должны были владеть стандартным оружием, придя в школу армейскими унтер-офицерами или закончив Сен-Сир. Без ложной скромности стоит отметить, что багаж знаний, «заработанный» мною в Испании, позволял быть мне в этой дисциплине первым.

Физическая подготовка была обязательной частью нашей жизни, и, к слову, она помогала здорово сбросить напряжение учебы. В первую очередь это были всё те же фехтование и верховая езда. Как уже было сказано, здесь я был в числе последних, зато осознал пользу обеих дисциплин. Что касается верховой езды – то в эпоху мотора лошадь, как ни странно, оставалась в армии главным средством передвижения, которое никак нельзя было недооценивать. Что касается фехтования, то оно здорово развивало тело, гибкость и координацию.