Страница 7 из 12
– Ну что, принцесса, отоспалась? – маленькая великанша отчаянно зевала, подперев по своему обыкновению косяк крепким плечом. – Хм, выглядишь ты явно лучше… Докторишка был прав, тебе покой нужен был. Господи, хоть бы мне заболеть, чтобы мне покой прописали. Тебе хорошо, на работу сегодня не надо. А мне придется. Может, твоего там увижу. Он вроде из командировки уже должен вернуться. Слушай, может, в рожу ему плюнуть, а? Тебе бы полегчало, Тань, скажи?
– Ну перестань, что мы, в деревне, что ли, в рожу человеку плевать? Мне, между прочим, тоже через три дня выходить? Вот представь, как я его увижу, особенно если он будет со своей рыжей, блин.
– О, я придумала! – оживилась Ларка. – Давай я лучше ей в рожу плюну, она мне всегда не нравилась. А что? Рыжая, вся из себя такая благодетельница, тьфу!
Неожиданно обе расхохотались. Таня, представив, как ее подруга ходит по офису и плюется, а Ларка от облегчения: наконец-то принцесса не рыдает, а заливисто смеется.
– Ну ты воительница, Ларка. Я ж серьезно. Наверное, придется работу менять. Не смогу я. Ладно, ты иди, я думать буду.
После утреннего кофе под блинчики великанша еще долго возилась в комнате.
– Не, ну вот, все из-за тебя! Блинов нажралась, теперь юбка не лезет, вот же черт!
– Лар, а ты по размеру юбки покупать не пробовала?
– А эта что, не по размеру, что ли? Очень даже по размеру, просто живот не влезает! Ну кто так шьет! Слушай, может, тебе в швеи пойти, а? Шила бы для меня что-нибудь человеческое. А то ж в этот карандаш никакой живот не упихнешь, едрит-мадрит.
Наконец юбка застегнулась, но ворчание продолжилось в прихожей.
– Тань, ты где мой пуховик извозила? Ну что за день такой начинается? Матери позвони, слышишь? Я ей обещала, что ты, как всегда, в четыре позвонишь. Не напрягай старушку, она ж волнуется.
Еще один день без него продолжался. Похоже, она привыкает, плакать уже не хочется, а вот жить почему-то страшно. Потому что она не знает как.
Как жить, когда тебя оставили? Вот приходят люди в театр и оставляют в гардеробе ненужную вещь: изношенную шляпку или сломанный зонт. Белую песцовую шубку никто не оставит: седая интеллигентная гардеробщица со словами «извольте» отдаст ее в мужские руки. Как же, вещица дорогая, красивая. Беда в том, что Таня никогда не чувствовала себя ни дорогой, ни красивой, ни нужной кому-то. Дворняга она, случайное сочетание собачих пород. Готова верно служить доброму хозяину, который будет нежно трепать по загривку, выгуливать, разговаривать с ней долгими одинокими вечерами, делясь своими житейскими делами…
Еще один бессмысленный день из ее никому не нужной жизни, в которой ей нужно что-то сделать с этой никем теперь не востребованной любовью. Хорошо бы как-то перестать его любить. Таня пожалела, что она не робот и у нее в спине нет рубильника, который отвечал бы за любовь. Рычажок вниз – и все, она свободна. Ни боли, ни страдания, ни пустых надежд. Но она живой человек. И что теперь делать с этой любовью? Кому ее вручить? А некому. Носись теперь с ней, держи ее в себе, рви сердце дальше.
Сегодня ей вдруг стало страшно стыдно за то, что она просила его остаться, что она готова была на все, лишь бы удержать. На самом деле ей почти всегда было немножко неловко, как будто она не по праву рядом, примазалась, прибилась, точно бездомная псина. Как он вообще обратил на нее внимание? И почему на нее? В офисе всегда толклось много интересных барышень, и актрисы бывали, и модели. Почему вдруг она?
Тот самый первый месяц на работе она вспоминала со смесью ужаса и стыда: приткнуться негде, поручений никто не дает. Ее разрывало между желанием «раствориться в пейзаже», спрятаться за плинтусом и надеждой пригодиться хоть кому-нибудь. Ведь ее взяли, уступив настойчивой Ларкиной просьбе, дочь «великого дэва» умела добиваться своего. Тане тогда казалось, что нужно незамедлительно не столько оправдать свое пребывание на этой работе, сколько оправдать вообще свое существование, которое на фоне кипящей активности офиса казалось совершенно бессмысленным.
Она ходила за кофе для сотрудников, что-то получала на почте, отвозила куда-то какие-то документы. Секретарша Валерия Сергеевича, волоокая Кира, почему-то сразу возненавидела ее и на любые просьбы шефа томно отвечала: «Вот и пошлите эту…» «Эту» и посылали – Татьяну. Ей казалось, что никто в компании, кроме Ларки, и имени-то ее не знает.
К концу мучительной второй недели она нашла для себя стол, за которым явно никто не сидел. Он был завален никому не нужными, с налетом пыли бумагами, стоял у двери, и стул надо было пододвигать вплотную, чтобы дверь, когда ее открывали-закрывали не задевала. Бумаги Таня сложила стопкой, а пыль стерла. Раздобыла канцелярию для себя, купила и принесла небольшой цветок в горшке, который цвел ярко-розовыми оптимистичными цветами, и она представляла, как они оживят ее неприметный угол. Но цветы почему-то быстро облетели, хотя она не скупилась на полив, а оголившийся кустик выглядел так себе и не то что уюта не добавлял – скорее подчеркивал заброшенность этого офисного угла.
Однажды Таня, не зная, чем себя занять, стала просматривать бумаги. Там были варианты каких-то слоганов, рекламных текстов. «Реклама, которая работает!», «Хотите повысить качество продаж и узнаваемость вашего бренда?», «Мы самые надежные среди…» и прочая ерунда. Она взяла карандаш и стала рисовать на полях цветочные орнаменты, как делала на скучных уроках в школе.
Учителя не делали ей замечаний: дочка директорши, хотя других детей сразу одергивали: «Ковров, ты опять рисуешь вместо того, чтобы слушать учителя! Немедленно положи ручку и слушай! Кому я объясняю?!» Коврову, кстати, доставалось чаще всего, за «неуместные художества» ему снижали оценки. А дома еще мать добавляла: она заставляла переписывать его всю тетрадь, заметив на полях «танчики». Но даже регулярная расправа Коврова не останавливала. Правда, он лютой ненавистью возненавидел Татьяну: «Чего это ей можно, а мне нет?» Он больно лупил ее портфелем по спине, если никто из учителей не видел. Таня не жаловалась: понимала, что несправедливо – его ругают, а ей хоть бы что.
В один из таких тоскливых и тягостных дней она стала исправлять ненавистные, уже надоевшие ей строки, перечеркивая предложения и дописывая сверху: «Реклама, которая сведет вас с ума!», «Хотите плюнуть на качество продаж и забить на узнаваемость вашего бренда?», «Мы самые отвязные среди…» – и все в таком же духе. «Мы не отвечаем за качество, пусть само за себя отвечает», «У нас самые не низкие цены на рынке, чего позориться», «Нам доверяют наивные клиенты, а мы свято верим только в то, что все делаем гениально»… Ей очень хотелось добавить выражения покрепче, но боязнь как будто чьего-то строгого окрика сдерживала ее.
Листочек она отложила и забыла про него. И вот в один из дней впоследствии ставший поистине для нее прекрасным, она отошла к окну, разглядывая, как осенний ветер гоняет по двору уже совсем квелые, потерявшие свой золотой лоск листья, и думала о том, что, наверное, уже стоит выбросить этот дурацкий цветок со стола, а может, и самой стоит выброситься в эту унылую осень, потому что так тягостно и тупо проходит ее жизнь, она услышала:
– А что, неплохо! Это ты написала?
Она повернулась и впервые увидела Вадима. Свободный, необычного горчичного цвета свитер, шарф цвета греческой оливы, небрежно замотанный вокруг горла, буйные темные кудряшки, но главное – глаза. Он смотрел на нее с любопытством, восхищением и нежностью. Вот эта нежность и ввела ее в ступор. Так на нее смотрел только отец. Стояла, повернувшись к нему, и молчала, как полная дура. И ведь тогда уже понимала, что за этот взгляд легко отдаст ему всю свою никчемную жизнь.
– Чего молчишь, хулиганка? – он белозубо улыбнулся.
– Я? Я не молчу! – с трудом прошептала она, подозревая, что больше ничего из себя не выдавит. Ей отчаянно нечего было сказать, разучилась она разговаривать в этом офисе, единственная ее собеседница – Ларка, с которой они обсуждали офисные сплетни во внерабочее время.