Страница 37 из 135
В СССР тоже бывали рационализаторы, добивавшиеся значительного повышения производительности своего труда. Но когда на это обращала внимание администрация предприятия, или информация о новаторских идеях доходила до "верхов", к "отличнику" направлялись делегации коллег с других предприятий того же профиля, он становился руководителем школы передового опыта, о его новшествах сообщали газеты, издавались информационные листки...
Сталин очень чётко определил разницу между капиталистической конкуренцией и социалистическим соревнованием. Конкуренция требует: "добивай отстающего". Соревнование требует: "делись своим передовым опытом и добивайся общего подъёма".
Соревнование - естественное проявление стремления человека выделиться, полнее реализовать себя. Конкуренция - извращение этого естественного стремления в мире погони за максимальной прибылью. Индивидуализм русских крестьян был ближе к соревнованию, чем к конкуренции, к погоне за прибылью. Русский крестьянин не был "экономическим человеком", тип которого выработала цивилизация Запада. "Всех денег не заработаешь", - рассуждал Энгельгардт, и так же считали русские крестьяне, в отличие от кулака, для которого деньги были главной ценностью в жизни. Поэтому русский человек - в основе своей человек антикапиталистический и даже антибуржуазный, разумный достаток ему дороже изматывающей и всепоглощающей погони за деньгами, излишествами, престижными вещами и роскошью. Вряд ли крестьяне согласились бы с "законом Шмелёва" (автора статьи "Авансы и долги" в "Новом мире", положившей начало публичным обличениям советского строя в "перестройку") "что экономически эффективно, то и нравственно", ибо русская душа не приемлет экономически эффективных, но безнравственных решений. (А Николай Шмелёв жил вполне благополучно, часто критиковал, как и многие другие бывшие "прорабы перестройки", нашу, уже российскую, действительность, стал академиком, директором академического института, и скончался, окружённый почётом, сравнительно недавно).
Крестьянин, как человек неэкономический, из последних сил держался за свой земельный надел, хотя любой экономист доказал бы ему убыточность такого подхода. Доход с надела был ниже той зарплаты, какую крестьянин получал бы, продав свою землю и став батраком. Но, оставшись без земли, он переставал быть членом общины и выпадал из сложной системы связей в ней, гарантирующих ему право на жизнь. Приватизация земли, купля-продажа наделов вела к "раскрестьяниванию" крестьянства, к образованию того самого безземельного кнехта, без которого немыслим аграрный строй, основанный на фермерстве. А на этот путь толкали крестьян и государство, и воспитанные на западной культуре помещики, и экономисты, для которых прибыль была высшим критерием эффективности хозяйства. Так в жизни русского крестьянства столкнулись между собой экономика жизни и экономика прибыли, или, по Аристотелю, экономика и хрематистика.
Когда кому-нибудь из крестьян нужна помощь односельчан, он приглашал их на "толоку". Как уже отмечалось выше, "работа "из чести", толокой, производится даром, бесплатно; но, разумеется, должно быть угощение, и, конечно, прежде всего водка... "Толочане" всегда работают превосходно, особенно бабы, - так, как никогда за подённую плату работать не станут...".
Может быть, потому так хорошо работают крестьяне на толоке, что это всё-таки разновидность "общего дела", которого всегда жаждет русская душа, пусть и не всенародного, а пока лишь в рамках одной деревни?
И ещё один ответ Энгельгардта своим оппонентам заслуживает внимания. Он утверждал, что властолюбия среди крестьян не наблюдалось, да и не очень верили они в новые земские учреждения:
"Крестьянам всё равно кого выбирать в гласные - каждый желает только, чтобы его не выбрали". Зато в делах, прямо их касающихся, крестьяне очень тщательно следили за тем, кому поручается та или иная должность. Так, деревня, взявшая в аренду имение у помещика, для охранения построек, зерна и пр. нанимает как бы старосту, причем выбирает его не из своей среды, но на стороне, чтобы это был действительно сторонний человек, не имеющий ничего общего с членами артели, чтобы не потакал своему куму или свату в ущерб благосостоянию остальных членов общины".
Энгельгардта поражала, когда он слышал мужицкие рассуждения на сходках, - "свобода, с которой говорят мужики. Мы говорим и оглядываемся, можно ли это сказать? а вдруг притянут и спросят. А мужик ничего не боится. Публично, всенародно, на улице, среди деревни мужик обсуждает всевозможные политические и социальные вопросы и всегда говорит при этом открыто всё, что думает. Мужик, когда он ни царю, ни пану не виноват, то есть заплатил всё, что полагается, спокоен. Ну, а мы зато ничего не платим". (Имеется в виду то, что основное налоговое бремя тогда ложилось на крестьян.) Правда, политические суждения мужика были часто настолько далеки от реальности, что их вроде бы и опасаться властям было нечего.
Тёмным, невежественным крестьянам был присущ глубокий и искренний патриотизм, находивший такие формы проявления, которые оставались незамеченными или непонятыми людьми из интеллигентного общества. Особенно это проявилось во время русско-турецкой войны 1877 - 1878 годов. Тогда "от мужиков можно было услышать: "Оно там что Бог даст, а нужно до Костиполя дойти... вот только бы Китай поддержал... Никакой ненависти к турку, вся злоба на неё, на англичанку (а, чтобы её одолеть, надо в свою веру перевести). Турка просто игнорируют, а пленных турок жалеют, калачики им подают". Это - мужики и барыни, а мещане, купцы, чиновники-либералы пленных и побить бы готовы. И если чиновный Петербург боялся начинать войну, то мужик не страшился: "Неужто ж наша сила не возьмёт, когда на рукопаш пойдёт?"
Энгельгардт признаётся, что и сам поддался таким настроениям:
"Разговорились с соседом-помещиком. Его, только что возвратившегося из-за границы, видимо, поразила происшедшая во всём перемена. Разумеется, разговор тотчас же зашел о войне. Помещик, находившийся еще под влиянием заграничных и петербургских впечатлений, высказывал сомнение в успехе. Я же нисколько не сомневался, говорил с энтузиазмом, доказывал, что, когда люди сражаются за идею, они всегда побеждают... что тут дело не в более или менее усовершенствованном оружии, что и набранная от сохи мужицкая рать, вооруженная топорами, одержит верх. Становой, хотя и не горячился так, как я, но, как начальство, тоже меня поддерживал. Сосед приводил обыкновенные доказательства о молодости солдат, а я сыпал примерами из французских войск прошедшего столетия...
- А Дунай?
- Дунай. Этакие-то не перейдут! - указал я на ввалившуюся в комнату толпу здоровых, молодых солдат, которые, промёрзнув в холодных вагонах, забежали погреться и, потопывая ногами, окружили солдатский стол с водкой. - Этакие-то не перейдут! Вы посмотрите только на них! И Дунай перейдём, и Балканы, и турецкую землю заберём, и Константинополь возьмём. Может, и побьют нас вначале, но в конце концов всё заберём.
- Ну, положим, - согласился сосед, - что турок разобьем, но уж Константинополь не возьмем - этого Европа никогда не дозволит. Вы прочитали бы только, что пишут, что говорят за границей.
- И Европу расколотим! И в Европе мужик будет за нас. Кто пишет против нас? Английские, немецкие, венгерские, турецкие баре. Вот кто пишет, а мужик и в Европе за нас будет".
Ну, а в споре с соседом, думается мне, Энгельгардт был неправ. Долго ещё русские не могли усвоить предупреждение Н.Я. Данилевского насчёт того, что Европа - это вечный враг России. Не дал бы Запад России взять Константинополь. И не одни баре Запада враждебно относятся к России, но и "мужик в Европе" тоже. Выше было показано, как маркиз де Кюстин откровенно написал, что ненавидит Россию, её правительство и всё её население, и это его чувство раздело большинство жителей Европы. И в СССР до 22 июня 1941 года многие ещё верили, что германский "мужик", пролетариат, в случае нападения Гитлера на Страну Советов поднимется и повернёт штыки против нацистской власти. Дорого нам тогда обошлась эта вера. Но вернусь к русско-турецкой войне: "Кастиполя не взяли. Недоумение какое-то было. Появились раненые воины. Пошло ликование. Недоумевают, но все чего-то ждут, на что-то надеются..."