Со стыда провалиться

В Берлин я приехал с огромным удовольствием. «Литературверкштатт» располагалась в Панкове, пригороде Восточного Берлина, в особняке, прежде служившем цитаделью коммунистов. Берлинской стены не существовало уже два года, но восточная часть города до сих пор представлялась таинственно-загадочной, а в воздухе все еще пахло революцией. В барах царил приятный полумрак и тишина. Там подавали два сорта пива и два — шнапса. Дни были заполнены выпивкой, табачным дымом и бесконечными разговорами о надежде на лучшее, поэзии и политике. Литературе придавали огромное значение. Поскольку я был из Белфаста, ко мне относились с особым уважением. Я олицетворял жесткую, бескомпромиссно-урбанистическую поэзию. Бродя по темным, засыпанным песком, полузаброшенным районам вблизи центра, я кожей впитывал мудрость улиц наших разделенных городов. В Берлине мне виделся Белфаст, в Белфасте — Берлин.

На третий день, гуляя в одиночку, я вышел через Бранденбургские ворота и отправился в западную часть города. И вскоре очутился на оживленной улице, где толпа зрителей наблюдала за уличным представлением. Подойдя ближе, я разглядел разновидность старого фокуса с тремя картами — игры «найди даму»: сделав ставку, нужно определить, какая из трех перевернутых карт — дама, а очевидный вариант всегда оказывается неправильным. Короче, та же самая игра в «наперстки», когда под одним из трех наперстков находится шарик. В данном случае роль наперстков выполняли спичечные коробки. Но я-то приехал из Белфаста и знал, что к чему. Я смотрел на представление с иронией опытного человека, в душе жалея простаков, попавшихся на старую уловку.

Плутовскую игру вели двое турок. Я следил за ловкими движениями рук «наперсточника», в то время как его подельник выискивал глазами в толпе потенциальных жертв обмана. Зрелище было весьма увлекательным. Некоторые угадывали правильно и уходили, со счастливой улыбкой сжимая выигранные деньги. Конечно, эти люди были подставными. Тем не менее, постояв подольше и присмотревшись внимательнее, я заметил, что среди везунчиков то и дело попадались такие, которые никак не походили на сомнительных типов, составлявших основную массу «удачливых» игроков. Это были почтенного вида немцы, отцы семейств, а порой даже элегантно одетые женщины. Судя по всему, мошенники разработали действительно хитроумную схему, чтобы время от времени, pour encourager les autres[114], кто-то выигрывал по-настоящему.

Я продолжал наблюдать до тех пор, пока не убедился, что понял последовательность движений, предшествующих выигрышу, когда шарик лежит под тем коробком, где все и думают. Мой час пробил.

Быстро, чтобы меня не опередили, я уверенно шагнул из толпы и протянул несколько банкнот.

— Этого мало, — сказал турок на хорошем английском. Более того, я еще и рта не раскрыл, а он уже определил, что английский — мой родной язык. — Ты знаешь, где шарик. Давай еще денег. Делай хорошую ставку.

Уговаривать меня не пришлось, я дал еще. На наши деньги что-то около восьмидесяти фунтов. В конце концов я ведь не сомневался. Я, уроженец Белфаста, достаточно хорошо знал жизнь улиц и был готов ко всему, что мог подкинуть Берлин. Вытягивание лишних денежек служило лишь способом отвлечь мое внимание, поэтому я не сводил глаз с коробка, под которым находился шарик. Я отдал деньги и указал на коробок.

Второй турок перевернул его. Пусто. Он поднял другой коробок: шарик был там. Несколько секунд я бессмысленно таращился на коробок, не веря своим глазам. Затем до меня дошло, что турок заприметил меня с самой первой минуты и обвел вокруг пальца, как мальчишку. С пунцовыми от стыда щеками я побрел прочь.

Позже я утешал себя тем, что стал свидетелем актерской игры высочайшего класса. В сущности, если посмотреть на случившееся под другим углом, я всего лишь вознаградил за мастерство двоих коллег из мира искусства. В конце концов мое пребывание в Берлине полностью оплачивалось. Вот вам истинно творческая мастерская, настоящий уличный театр, где мой скептицизм с успехом (и вынужден признать — вышло это довольно забавно) использовали против меня самого. Разве не справедливо, что я должен был заплатить малую долю этим людям, которые с блеском зарабатывали на хлеб собственным умом? В этом заключался подлинный триумф турок.

Майкл Донахью

Все поэты — безумцы

Все поэты — безумцы.

Еще Платон говорил, что поэт не в состоянии сочинить поэму или изречь пророчество, пока находится в здравом уме и не лишится рассудка. С тех самых пор никто не может чувствовать себя в безопасности, сидя в одном такси с поэтом. Нет, в самом деле. Однажды, после того как приятель представил меня таксисту как поэта, тот остановил машину у обочины и велел мне выметаться. Невероятно, скажете вы? Чтобы вы знали, о себе приятель сказал, что он философ. Нормальные люди не желают слышать подобных вещей. Однако я уверен, что ремесло поэта не всегда было таким унизительным, как сейчас, во времена профессионализма, литературных презентаций и «продвижения поэзии в массы», когда ты бежишь за слушателями, умоляя: «Вернитесь! Рифма здесь не обязательна!» Поэты прошлого века были полны достоинства, не так ли? Конечно, если не вспоминать про тюрбан Эдит Ситвелл[115]. Можете ли вы представить, что во время «съестного побоища» в столовой Арвонской школы писательского мастерства Йитс не успел увернуться, и ему в ухо засветили куском брюквы? Возможно ли, чтобы Паунд увидел в местном «Эдвертайзере» свое фото под заголовком: «РИФМОПЛЕТ СКАЗАЛ, ЧТО ПИСАТЬ СТИХИ ЛЕГКО И ВЕСЕЛО»? Вплоть до конца войны Паунд считал унижением работу банковского клерка. Думаю, все изменилось из-за публичных чтений.

Взять хотя бы Дилана Томаса — хотя это скорее вопрос разделения по классовому/половому признаку. Разумеется, многие (почти все?) поэты употребляют спиртное, зачастую в фантастических количествах. Однако назовите мне трех поэтов мужчин рабочего происхождения, еще не состоящих в «Анонимных алкоголиках», которые бы регулярно не напивались вдрызг после каждого выступления на публике. А наутро — Боже!.. Не протрезвев, проснуться рядом с незнакомой женщиной; рядом с мужчиной; с животным. Вариант: проснуться рядом с незнакомым мертвым самцом животного в луже… ладно, просто в луже. А чего стоят уроки поэзии! Натаскиваешь студентов, объясняешь им тонкости риторики и просодии, только чтобы они на собственной шкуре испытали, каково это — получить от издательства листок с коряво нацарапанным отказом; или наткнуться на свои книги, да еще с собственным автографом, в витрине благотворительной лавки; или после чтений удовольствоваться гонораром в виде сувенирной кружки с эмблемой фестиваля и купона на книгу; чтобы они узнали, как это — жевать еду из «Макдоналдса», выступать в полупустом зале и видеть, как зрители поголовно встают и уходят после — нет, на середине — первого же стихотворения, а конферансье называет тебя Мэтью Суини, причем дважды. А лучше всего — проснуться душной ночью в гостиничном номере и рыдать, зарывшись лицом во влажные от пота простыни, исступленно повторяя — нет, нет, нет…

Может, я путаю унижения, переносимые поэтами, с позором, который они навлекают на себя сами? Ремесло стихотворца предполагает бесконечное разнообразие унизительных ситуаций и без каких-либо усилий с моей стороны, поэтому я больше не смешиваю поэзию и спиртное. По крайней мере в больших количествах. Раньше во время чтений я выпивал бутылку водки. Не из-за того, что нервничал, а чтобы заглушить жгучий стыд. Я потихоньку переливал водку в графин для воды, который обычно ставят перед выступающим, и после каждого стихотворения прикладывался к стакану, делая вид, что у меня пересохло в горле. Так держать! Но выпивка лишь все усугубляла. Однажды после литературного вечера в Поэтическом обществе в зале книжного магазина я увидел, как один из сотрудников плиткой выкладывает на полу узор, составляющий страницы книги, усердно подбирая по порядку большие бетонные «строчки» своего стихотворения. Как мне потом рассказали, я выкрикнул что-то насчет игры в «классы», вырвался из рук друзей, которые вели меня к двери, и исполнил на разложенных плитках нечто похожее на обезьянью пляску, сведя насмарку все старания бедолаги[116]. Помню, как изумление на его лице сменилось яростью, а до меня постепенно дошло, что я натворил. Он не принял моих извинений, хотя я висел на нем, цепляясь за лацканы пиджака и умоляя простить. Все напрасно, я только лишний раз подверг себя позору. Что до поэта-плиточника, то для него я стал причиной унижения, связанного с поэзией. В книге «Ките и стыд» (когда-то мне пришлось притвориться, что я ее прочел) Кристофер Рикс высказывает мысль, что негодование вытесняет стыд — одна вспышка гасит другую, как встречный огонь при тушении лесного пожара. И коль уж речь идет о стыде, расскажу, как одна великодушная дама, сотрудница культурного центра, любезно предложила подвезти меня до вокзала наутро после поэтических чтений. В награду за свою доброту она имела счастье видеть, как я, почувствовав приступ дурноты, открыл переднюю дверь машины, промахнулся целью, и меня стошнило не на дорогу, а прямо в боковой карман на дверце ее авто; толстый справочник «Весь Лидс» был полностью залит ядовито-фиолетовой кашицей из смеси красного вина, виски и баклажанного карри. Прошло много лет, прежде чем меня снова пригласили в Лидс. А однажды меня вырвало на Пола Фарли. Он простил меня. Порой люди способны прощать и такое. Это хуже всего, правда? На следующий день ты звонишь, лепеча жалкие извинения, и в ответ слышишь: «Нет, нет, что вы! Вчера вы были очаровательны».

114

Зд.: чтобы разжечь интерес у остальных (фр.).

115

Эдит Ситвелл (1887–1964) — британская поэтесса и критик, известная своей экстравагантностью.

116

Годы спустя я зашел к приятелю и, свернув за угол в коридоре, нечаянно наступил на только что законченный витраж, который был разложен на полу. На изготовление этого витража у моего приятеля ушел целый год. Зачем я вам это рассказываю? — Примеч. автора.